Марк Ефетов - Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести
Записку из патрончика показал Борису профессор Бочин. Владимир Петрович зажал записку между двумя стеклянными пластинками, как это обычно делали археологи со всеми документами, истлевшими от времени. Стеклянные пластинки Бочин всегда носил с собой.
Да, прочитать — и то с трудом — можно было на этой записке одно только слово: «Убийволк».
С первого же мгновения, как сказали о находке и прочитали «Убийволк», в памяти у Бориса будто вдруг вспыхнула лампочка — возникла эта необычная фамилия. Он слышал её. Слышал. Кажется, от матери в связи с отцом… Нет, не вспомнить. Мать многое говорила об отце, часто говорила. Раньше, маленьким, Борис с интересом слушал её рассказы. А потом…
Нет, нет, ничего точно не может вспомнить Борис. Ни одной своей мысли он не мог довести до конца, продолжить и расшифровать.
А Бочин говорил:
— Ну что вы, Сергиенко, насупились? Вот теперь улыбнулись. Так-то лучше.
— Вспомнил! — сказал Борис. — Вспомнил! Я тогда ещё говорил матери: «Боюсь этой фамилии — Убийволк». Значит, батько писал ей о нём. Может, Убийволк служил с ним…
Бочин прервал Бориса:
— Всё! Есть ниточка. Теперь размотаем и весь клубок… Надо только ещё раз заняться этой нерасшифрованной запиской. Там было ещё что-то, кроме фамилии. Завтра вечером приходите ко мне домой, я скажу вам, что удалось узнать. Только учтите: послезавтра рано утром я уезжаю в Москву. Договорились?
— Да, да, — как во сне, произнёс Борис. — Я буду у вас завтра. Добре. — Он вспомнил, что профессор Бочин человек очень точный, и спросил: — В восемь?
— Нет, лучше в половине восьмого, — сказал Владимир Петрович…
На следующий день в половине восьмого, когда Бочин воткнул авторучку в подставку на письменном столе и вышел из своего кабинета в комнату, где был накрыт стол на двоих, у двери позвонили. Но это оказался не Борис, а принесли письмо из Москвы.
Профессор сел за стол, посмотрел на часы. Было без двадцати восемь. Зазвонил телефон.
Бочин торопливо снял трубку и, как ему казалось, на том конце провода увидел лицо Бориса. Но это был не Сергиенко.
Звонила Ираида Андреевна:
— Владимир Петрович?
— Я.
— Вы просили узнать адрес тех двух братьев, что приезжали к нам из Москвы, — студента и школьника. Я узнала это сегодня у моего ученика Кости Сахарова. Они, чудаки, Перуна искали. Их фамилия Замараевы. Запишите их московский адрес и телефон…
Когда Бочин кончил говорить с учительницей, было без десяти восемь.
«Странно! — подумал Владимир Петрович. — А я-то думал, что Сергиенко человек точный».
Борис не пришёл к Владимиру Петровичу ни в восемь, ни в девять.
Ложась спать, Владимир Петрович подумал: «Странный молодой человек. Очень сдержанный. С одной стороны, какой-то по-хорошему настойчивый и целеустремлённый. А вот с другой…»
ОТЪЕЗД
Что же произошло с Борисом?
Когда сапёры закончили своё доброе, но опасное дело и Борису было сказано, что работы в карьере начнутся только завтра, он поехал на своём самосвале в город и по дороге отвёз братьев Замараевых и Костю. Уже давно Ираида Андреевна увела в школу своих учеников, и только Костя и Володя с братом остались. Им-то хотелось на прощание увидеться с лейтенантом Калягой, и вообще они двое и Борис чувствовали себя участниками событий, а не созерцателями и потому не уходили до конца работ. Только Костя разок позвонил из деревянной будки маме на службу и сказал, что он на карьере, что тут взрослый брат Володи Замараева и волноваться о нём не надо. Но после Костиного звонка мама взволновалась и приехала автобусом на карьер.
А спустя час все они — Борис, мальчики, Женя и Регина Михайловна — стояли на вокзальной площади, провожая уезжавших автобусом москвичей. При этом Регина Михайловна без конца повторяла одну и ту же фразу: «Наконец-то, наконец-то это выяснилось и я смогу спать спокойно! Я же чувствовала, что у моего Кости какой-то подвох. Меня не обманешь!»
Борис и Женя между тем обсуждали записку, найденную в карьере.
Женя Замараев говорил:
— Ты, Борис, не сомневайся. Я, как только мы приедем в Москву, наведу справки в Министерстве обороны. Эта же фамилия, Убийволк, не так часто встречается. Не в одной ли части он служил с твоим отцом? Кто ещё был с этим Убийволком? Нам бы только узнать кого-нибудь из его однополчан. А потом, кто знает, через родственников или однополчан этого Убийволка мы, может быть, отыщем след твоего отца…
— Женя, — прервал брата Володя, — что говорить заранее!
— Молчи! Не перебивай, когда говорят старшие!
Братья уехали. Ушли домой Регина Михайловна с сыном.
Борис отвёл самосвал на автобазу и, придя к себе в общежитие, долго перечитывал три письма отца, которые привёз с собой в Новгород. Он читал их уже не раз с того дня, когда сел в новгородский поезд. Он думал, что знает письма почти наизусть. Но только в этот вечер он как бы поговорил с отцом, почувствовал, как отец любил его, Бориса.
И как же ему захотелось узнать всё-всё об отце! Вот нашёлся же патрончик Убийволка. Почему же нет, ничего нет отцовского? А может быть, завтра у Бочина всё выяснится, всё раскроется? Пока можно только спать. Ни военкомат, ни музей ночью не работают. Справок наводить негде.
Но спал Борис в ту ночь плохо.
ВЕЛИКОНОС
Наутро ветер разгулялся по Волхову и Ильменю. Вода стала грязно-коричневой, с белыми гребешками пены. Моросило с самой ночи. Это был не дождь, а какая-то водяная пыль. Пыль эта так расквасила карьер, что ливень его не брал. Недаром, видно, говорят: капля камень точит. Водяная пыль, казалось, стояла на всём свете. Она заслоняла собой землю, небо и озеро.
Один только день Борис не работал в карьере, и показался он ему совсем непривычно чужим. Может быть, так оно было потому, что вчера здесь работали сапёры: кое-где из земли торчали палочки, на которых недавно ещё были красные флажки; землю прорезали новые дороги, сделанные за несколько часов военными. После работы сапёров в непривычных местах остались горы вынутой земли и какие-то ямы и траншеи.
В этот день Борису трудно было работать. На поворотах заносило, а на прямой, чуть только он выключал сцепление, машина начинала вилять — того и гляди, развернётся поперёк шоссе, как в тот день, когда он торопился на карьер с Женькой и лейтенантом Калягой.
С каждой поездкой становилось всё тяжелее и тяжелее.
Мелкая сетка дождя закрывала видимость, и машину приходилось вести почти вслепую: справа и слева водяной туман, а впереди видно на несколько метров в полукруге, что отмахал на ветровом стекле «дворник».
Ещё и полсмены не прошло, а Борис уже взмок — чувствовал, что рубаха прилипает к лопаткам, а щёки горят, как на солнце.
К концу дня он совсем умаялся.
Но эта усталость, знакомая только шофёру в такой вот сырой день, когда дорога превращается в болото, чем-то радовала Бориса. Напряжение, которое требовала от него работа, в то же время избавляло его от мыслей. Нет, он не мог ни на минуту отвлечься в сторону, вспомнить находку в карьере, пластмассовый патрончик Убийволка. Мыслям этим теперь не было места в голове. Вести машину было так сложно, что думалось только о дороге:
— Не выключай сцепления!
— Выворачивай, выворачивай баранку!
— Тормози легче!
— Держи, держи машину — сползёт в кювет!
— Трогай врастяжку, осторожненько…
И так всё время.
Тяжела бывает шофёрская доля — так тяжела, что не сравнить её ни с какой работой. И это же вождение машины бывает такой радостью, такой лёгкостью, когда летит под колёса лента дороги, бьёт ветер в стекло, мчишься, как на ковре-самолёте.
Бом-бом, бом-бом! — ударили в рельс, и впервые, пожалуй, за все месяцы работы на карьере Борис воспринял этот звон, как радостную музыку. Он спрыгнул с подножки самосвала прямо в вязкую землю и, не разбирая дороги — лужи так лужи, — затопал в дощатую будку, отметить путёвку. При этом он думал о том, как бы скорее успеть домой — помыться, переодеться, забежать на вечерний приём в военкомат — и сразу же к Бочину. Нет, это не может быть совпадением. Убийволк, наверно, из этой же части, где служил его отец. Найти бы его родных, письма этого Убийволка, его однополчан.
Не прошло и десяти минут с тех пор, как зазвенел рельс, а Борис шёл уже обратно к выходу с карьера, сразу опустевшего и без людей ставшего какой-то мрачной и тёмной ямой.
В тот день на правой ноге он ощущал сбившуюся портянку. Но в горячке работы всё откладывал остановку, чтобы разуться и переменить портянку, натёршую уже пятку. А теперь остановился у брошенной резиновой покрышки, распоротой по брюху, и принялся стаскивать сапог.
До чего же иногда хорошо бывает от простого, кажется, дела: избавить ногу от тесной обуви! Ох, как хорошо! Теперь скорее домой — бегом, чтобы нагнать эти потерянные минуты. Борис побежал, стараясь сохранить равновесие на раскисшей, скользкой земле. И вдруг:
