Марк Ефетов - Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести
— Нет, не выходит… Володь, а Володь, а что это за красные флажочки на палочках? Почему, а? Вчера их не было.
— Было, не было — какая разница! Голову прячь. Сколько раз тебе говорить! Представь себе, что ты на фронте. Голову поднимешь, и тебя сразу вжик — и готов. Как ты говоришь?
— Капут.
— Давай, давай, капут, ползи. И меньше трепись. Увидит нас с тобой регулировщица, и будет нам с тобой полный капут. Понял?
— Понял. Только ты, Володька, скажи, почему это красные флажочки на палочках? Они какие-то страшные.
— Трусишь, Коська, так и скажи. Тогда ползи обратно. Без тебя обойдусь.
Костя промолчал. Он промок, казалось, насквозь. Ноги, особенно колени, живот, грудь, подбородок — всё было в липкой грязи.
Ведь бахилы совсем не были приспособлены для того, чтобы ползти по-пластунски.
«Эх, — ругал себя Костя, — не послушался я утром Володю! Говорил он мне — не надевай эти раструбы. Всё же это так, один фасон только. Не послушался, а теперь мучаюсь».
Косте казалось, что ползут они не меньше часа. Но до цели было уже совсем близко. Вот это место, где лежал Перун. Оно со всех сторон окружено красными флажками величиной с ладонь.
— Володька!
— Я? Что?
— Видишь флажки? Тама.
— Обнаружили нашего Перуна, Костя, потому и флажками обложили. Теперь понял? А сами, значит, в музей побежали — заявку давать. Но мы сейчас быстро свою заявку сделаем.
Володя приподнялся и сделал бросок в круг, огороженный флажками. Костя быстро-быстро, по-лягушачьи, как позволяли бахилы, пополз за ним. Подумать только, куда девалась его медлительность! Костя был стремительным и быстрым. Он и на самом деле убедил себя, что всё это происходит на фронте, и теперь под страхом смерти боялся поднять голову…
— Володька, а тут кто-то был, — шептал Костя.
— Я ж тебе говорил, что Перуна обнаружили. Давай копай!
— Володька, это нога из золота, смотри — видишь, круглая: я же говорил, что ничего не выйдет. Нога толстая — не обхватишь. Перун, наверно, в три раза больше человека.
— «Говорил, говорил»! — буркнул Володя. — Копай!
Теперь они рыли быстро и молча, как кроты, пока Костя не прошептал суфлёрским шёпотом:
— Тут какой-то боёк!
— Скажешь тоже — боёк. Это, наверно, нос Перуна. Подцепляй за тот боёк. Давай я тебе помогу. Подвинься.
Костя просунул лопату под капсюль боевой головки снаряда, а Володя взялся за другой конец лопаты, чтобы нажать на неё, как на рычаг.
«СТОЙ! НЕ ДВИГАЙСЯ!»
Когда самосвал приближался к карьеру, Борис и его два пассажира молчали. Никто не смотрел на часы, но и так ясно было, что утро уже шагало по земле. Солнце поднялось и расцветило и без того позолоченные листья берёз. Берёз этих было несколько по бокам дороги, но как же украшали её эти деревца! Ветер и дождь обтрепали с берёз часть листьев, и они жёлтым ковром шуршали под шинами автомобиля. В этих местах дороги Борису приходилось чуть приподнимать носок своего сапога с педали газа — ещё больше снижать, скорость.
Женя при этом думал: «Как же медленно тянется время — не едем, а ползём! Не на карьере ли уже мальчики? Не натворили бы беды!»
Вот уже промелькнула последняя блондинка-берёзка, распустившая свои длинные пряди. За поворотом — карьер.
Что это? Два самосвала стоят возле учётчицы-регулировщицы, и сюда, на дорогу, доносятся сердитые голоса разгневанных людей.
Борис тормозит. Игорь и Женя соскакивают на землю. Хриплый голос кричит:
— Кто же он такой есть, чтобы останавливать всю работу, задерживать всё движение и ломать график? Кто, я тебя спрашиваю? Какие такие у него права?
— Я, — говорит Игорь, — я командир особой группы разминирования, лейтенант Каляга!
Женя бежит к карьеру.
Игорь отмахивается рукой от водителя, который хочет не то ему возразить, не то перед ним извиниться. И в это время из карьера доносится отчаянный крик:
— Стой! Не двигайся! Назад! Взлетите на воздух!
Лейтенант Каляга прыгает в карьер и соскальзывает вниз. Да он не столько бежит по скользкой дороге, проложенной для самосвалов, сколько едет по ней, как бы на салазках. И он видит, как Женя уже стоит внизу и держит за шиворот двух мальчиков.
ЖАЛО СНАРЯДА
Лейтенант Каляга опускается на землю и командует:
— Все назад! Наверх! Отойдите на двести метров. Живо!
— И я? — спрашивает Женя.
— Я сказал — все!..
Лейтенант вытаскивает откуда-то из-за пазухи маленькую деревянную лопаточку. Пока Женя и мальчики карабкаются по склонам карьера, он медленно и осторожно оголяет корпус снаряда. Лоб Игоря Каляги покрывается испариной, он чувствует, что гимнастёрка прилипает к спине. Оборачивается и смотрит вверх. В котловане никого.
Бам-бам, бам-бам! — доносится сверху. Это кто-то там бьёт в рельс. Но бьёт по-особенному, тревожно. Так бил, наверно, много столетий назад вечевой колокол новгородцев, когда городу грозила опасность.
Лейтенант снова припадает к земле, водит по грязи своей маленькой деревянной лопаткой, вычерчивая что-то вокруг снаряда. Спустя две-три минуты он поднимается во весь рост и идёт к подъёму, а затем в дощатой будочке карьера кричит в телефонную трубку:
— Да, я лейтенант Каляга. Стокилограммовый снаряд. Капсюль цел. Ограждение сделано. Жду.
А потом, когда подходит тёмно-зелёный военный автобус и четыре солдата и сержант спускаются в котлован, начинается трудная, утомительная и опасная работа сапёров.
Игорь Каляга пытается подобраться к тупому рылу снаряда. Пока пальцы осторожно разгребают землю, Игорь думает: «Глубокая воронка. Это не случайный снаряд. Здесь был бой. Этот поднимем здесь: сделаем две петли и два узла. Но ограждение снимать нельзя. Надо искать глубже. Возможно, что там…»
Так, вероятно, работают пальцы хирурга. Игорь уже разгрёб землю и прикоснулся к золотистому металлу. Так хирург ищет язву во внутренностях больного. И затем вырезает её. Игорь нащупал взрыватель. Это жало снаряда. Но жало, которое страшнее язвы. Взрыватель может принести смерть не одному, а многим людям.
Игорю хочется курить. Но у него нет времени: дорога каждая минута. Каждая секунда. Он не имеет права сделать неправильное движение, упустить время, ошибиться. Ведь известно же, что минёр ошибается в жизни только один раз.
ЗДЕСЬ ШЛИ БОИ
Этот день неожиданно оказался днём отдыха для Бориса. Ещё несколько минут назад он торопливо, но осторожно вёл самосвал. Потом бежал сюда, к карьеру. Это было какое-то спрессованное время — в минуту происходило больше, чем обычно за час, за два. Одна только мысль, одно стремление, одно желание: скорее! И вдруг всё оборвалось: он, Борис, сидит не двигаясь на какой-то горушке, поверх которой лежит плоский камень. Тут же стоят мальчики — один круглолицый, краснощёкий, в очках, другой худой и высокий. Мальчики молчат, иногда только перекинутся словом-другим, но так тихо, что Борис не знает, о чём они говорят.
Чуть поодаль, на старой автопокрышке, сидит сгорбившись тот долговязый молодой человек в клетчатой ковбойке, который остановил на дороге его, Бориса, самосвал, когда Борис ехал на работу и вёз с собой регулировщицу.
Работы сегодня нет. Регулировщица стоит на своём обычном месте, но стоит так неподвижно, что кажется статуей. И два самосвала застыли на обочине дороги.
Тишина.
Там в котловане идёт борьба с притаившейся смертью.
Там, в глубине котлована, идёт борьба с притаившейся смертью. Кто кого перехитрит? Успеют ли первыми обезвредить эту смерть сапёры или она погубит их?
Деревья шепчутся листвой. Борис никогда не слышал их голоса. И не мудрено: тут, в карьере, всегда был грохот — лязгал челюстями экскаватор, рычали на крутом подъёме самосвалы, звенела в рельс регулировщица, мало ли какой шум был от моторов, колёс, лопат, ломов. Разговаривать здесь можно было только криком. А сейчас тихо. Так тихо, что пролетела птица, совсем маленькая, а Борис услышал шум её крыльев.
Нет, со дня приезда в Новгород не было у Бориса такой паузы, не было вокруг него такой тишины, как в эти минуты неожиданного безделья.
И вспомнилась ему мать. Как называла она его Бориско, как ставила на стол отцовскую чашку, как вспоминала отца все годы, все месяцы, все дни. Она говорила о нём так, словно не верила, что отец погиб, словно он был в отъезде, в отпуске или на работе. И ждала — верила, что откроется дверь и он войдёт.
И ещё вспомнил Борис, как глухо стучали комья земли на могиле матери. И дорогу вспомнил в Новгород, разговоры об отце в музее, в военкомате.
Борис почти забыл, где находится. Ему казалось, что вокруг него клубилась не пыль, а дым: курились воронки, вырытые снарядами, стелились завесы дыма от горящих домов и медленно плыли по воздуху жёлтые шарфы взрывчатки. И он видел отца — такого, каким был Феофан Сергиенко на единственной фотографии у мамы на комоде. Красивый, чернобровый и чуть скуластый…
