Юрий Бриль - Рядом с зоопарком
— Ты думаешь, Варламов, мы с тобой нянчиться будем? Надоело, знаешь ли! Отправим в колонию — и делу конец, — сказал молчавший до сих пор человек в форменном костюме.
— Слушай, что говорит Иван Степаныч. Он прокурор, и ему в судебной практике не раз приходилось…
— Он больше не будет, — не дала договорить тетя Нина и заплакала.
— Мамаша! — прокурор постучал толстым указательным пальцем по столу. — Вы за него не отвечайте. Вы за самих себя не можете ответить.
— Если в семье пьющий, то не жди ничего хорошего, — сказала одна из похожих друг на друга женщин, сидящих за столом.
Генка стоял, опустив голову и сжав кулаки. Таким он был всегда перед дракой.
— Вы меня разбирайте, а мамку не трогайте, — разжал он губы.
— А как он учится?
Из-за спины наших родителей поднялась Анна Георгиевна.
— Способный, но ленивый. Еремин, тот совсем неплохо. О Мухине говорить нечего. Кроме двоек и троек, его дневник оценок не видывал. Поведение у всей троицы, конечно, оставляет желать лучшего.
В моем положении с Анной Георгиевной, конечно, не имело смысла спорить, но она была несправедлива. Хоть и не часто, бывали у меня четверки, а в прошлом году я даже пятерку отхватил за то, что стихотворение наизусть рассказывал. Из классики.
Я помню, чудное варенье
Однажды мне сварила ты.
Я дал коту. О миг прозренья!
Варенье не едят коты.
И тэдэ в том же роде. Анна Георгиевна вкатила бы мне единицу за такую «классику», но ее заменяла в то время практикантка, хорошая, смеялась вместе со всем классом и, хотите — верьте, хотите — нет, поставила пятерку.
Генка все еще стоял, опустив голову и сжав кулаки. И никакими силами нельзя было выдавить из него «не буду». Сказал бы, и все давно бы кончилось. Ясно же, нас хотят простить. Но он так и оставил при себе свое «не буду».
Последним выступал колхозный зоотехник: «Кто-то мучает лошадей», — говорил он. Но нас это уже не касалось: ведь мы же не мучили, поэтому совершенно справедливо молчали.
Потом, уже в коридоре, Вадик шепнул нам:
— Крот мучает лошадей. Это я точно знаю.
Глава шестая
— Костик, — сказала мне мама, — у нас хлеб кончился, сходи в магазин.
Я был рад исполнить любую просьбу. Столько огорчений доставил папе и маме, что сделал бы все, чего бы они ни пожелали. Им и без меня достается: у папы неприятности на работе, у мамы отчет на носу.
Через минуту я уже мчался вниз по лестнице, неся в кармане двадцатикопеечную монету.
У подъезда стояли Вадик и Генка. Тут же толкался Крот.
— Муха, дай десять копеек, — сказал он, — на курево не хватает.
Конечно, надо было сказать «нету», но Крот смотрел на меня наглыми глазами и ждал. Этот проклятый двадцатик прямо-таки жег через карман ногу. Я достал монету, и Крот сгреб ее. Сдачи он, конечно, не дал.
Крот куда-то ушел, а мы сидели на лавочке под акациями и говорили о лошадях. Вернее, говорили Вадик и Генка, а я молчал — не мог простить себе малодушия: дома ждут хлеб, а я отдал деньги Кроту.
Неподалеку Мария Семеновна выгуливала своего петуха. «Петечка, дружочек, вот тебе зернышки, — говорила она, доставая из кармана хлебные крошки. — Скоро солнышко зайдет, Петя спать домой пойдет».
Тьфу, слушать противно!
— А не махнуть ли нам в Березовку? — предложил Генка.
— Ты, что ли, псих? — удивился Вадик.
— Посмотрим на лошадей — и назад… Ты как, Муха, не против?
— Мне все равно.
Сначала мне на самом деле было все равно: просто не хотелось идти домой, объясняться с мамой. Ну а после, когда мы прошли полпути от дома к деревне, поворачивать назад, сами понимаете, не имело смысла. Стемнело. Мы шли и шли и даже не свернули с дороги, чтобы посмотреть, как там карьер.
И тут совсем рядом в кустах грохнул выстрел. Мы припустили со всех ног. Будто кто целил нам в спину и тянулся пальцем к спусковому крючку. Только у дома Алексея Петровича перевели дух, отдышались. Протопали по широченной улице Свободы, подошли к конюшне.
У конюха горел свет. Мы залегли на бруствере. Отсюда очень удобно было наблюдать, что происходит за мутноватым оконцем.
Вот конюх сладко зевнул, похлопал ладонью по открытому рту, подсел поближе к столу, и в руке у него появился стакан.
— Зачем мы сюда притащились? — вздохнул Вадик. — Неужели для того, чтобы смотреть на этого пьяницу? Уж лучше передачу по телику о вреде алкоголя.
Рассудительный у нас Вадик — слушать противно.
— По-моему, ты просто темноты боишься, только и думаешь, как бы домой смотаться, — сказал Генка.
— Я-то боюсь? А сами? Драпали до деревни, а от кого — и не знаете. Подумаешь, пальнул кто-то!
— Ты-то где был, разве не бежал рядом с нами? — сказал я.
— Я за компанию, — вывернулся Вадик. — Бежите — ну и я рядом.
Между тем конюх поднялся и исчез из поля зрения. Видимо, ушел в конюшню. Мы слышали его хриплый голос: «Ну, Карька! Ну, зараза! Погоди у меня! Схряпал все сено! Смотри, опилки заставлю есть!»
Начал накрапывать дождь, но мы не обращали на него внимания, так и лежали на бруствере.
Наконец конюх вернулся, снова сел, зевнул несколько раз, и его косматая голова опустилась на стол.
Мы вошли в конюшню. Где-то в глубине помещения тускло светила лампа. Ветер скрипел плохо притворенными воротами — стыла кровь от этого скрипа.
Я подошел к Карькиному стойлу. Жеребец косил из темноты фиолетовым глазом, прямо впитывал им меня. Я погладил его по гладкой шерсти. Он склонил голову, будто в благодарность за ласку.
У нас и в мыслях не было, я даже не знаю, как это произошло, только вскоре мы скакали на трех лучших лошадях. Дождь припустил вовсю. А мы орали что-то и мчались почти наугад.
Вспыхнула молния — справа от дороги я увидел кусты, а за ними блеснувшее озерцо карьера. Я резко дернул узду на себя — и чуть не перелетел через Карькину шею. Рядом била копытами землю Селиваниха, на которой сидел Генка. Когда к нам подъехал Вадик, Генка сказал:
— Ну а теперь посмотрим, кто из нас не трус. Я вот что предлагаю: каждый, кто считает себя не трусом, обойдет карьер вокруг и вернется назад. Конечно, пешком, не на лошади.
Мы смотрели на Генку и не понимали: шутит он или говорит серьезно. Какой смысл? Страшно, конечно, идти одному в темноту. Да еще выстрел…
— По-моему, мы уже доказали, что не трусы, — сказал Вадик.
— Подумаешь, лошадей украли! — вспылил Генка.
— Вовсе не украли! — возразил Вадик.
— А как это, по-твоему, называть?
— Только не украли, не знаю. — Помолчав, Вадик тоном, будто до смерти обиделся на Генку, продолжил: — Вечно ты что-нибудь придумаешь, а расхлебывать приходится нам троим. Правда, Муха?!
— Правда.
— Держи. — Генка сунул мне хвостик узды и потопал к карьеру.
— Холодно, — пожаловался Вадик.
Я вспомнил про злополучные двадцать копеек и подумал, что папа и мама давно ждут меня, беспокоятся.
— Муха, — услышали мы тихий Генкин голос, — идите скорее сюда.
Мы продрались сквозь кусты и увидели у самой воды лежащего лицом вниз человека.
— У него на голове кровь и на рубашке тоже, — сказал Генка.
— Не кричи, может, они рядом, — сказал Вадик.
— Кто — они?
— Кто стрелял.
Со стороны Березовки сердито, будто ругая жуткую дорожную грязь, ревел тяжелый «МАЗ», с поворота скользнул на нас лучом, слабым, едва не затерявшимся в жидких ветках ивы, в дожде, скользнул — и нет его. Как раз в этот момент человек со стоном перевернулся, попробовал подняться, и мы узнали в нем Алексея Петровича.
— Алексей Петрович? — вскрикнул Генка. — Что с вами?
— Вас, что ли, ранили? — заикаясь, спросил я. — Мы сейчас кого-нибудь позовем.
— А ты сам что! — зарычал ни с того ни с сего Генка.
Я пожал плечами.
— Ждать нельзя, — сказал Генка.
— Ничего, ребята, не беспокойтесь, ерунда. — У него что-то хрипело и булькало внутри.
— Кто это вас? — спросил Вадик.
— Да поди ж тут разберись… — Он вдруг резко отклонился назад, и Генка, не ожидавший этого, едва не уронил его на спину.
— Может, вам искусственное дыхание сделать, я читал, как, — предложил я.
— Дурак! — отрекомендовал меня Генка. — Кровь течет. — Он показал нам свою руку: на ней трудно было что-нибудь увидеть.
— Как же теперь, если кровь, а?
— Беги!
— Куда беги?
— Каждая минута дорога.
— До телефона беги! — сказал Вадик. — Звони ноль три.
— Так я на Карьке?
— На Карьке, — подтвердил Генка.
— Так я бегу?
— Беги!
Я вышел на дорогу и вытащил за собой Карьку. Послышалось урчание мотора. Два ярких желтоватых луча вынырнули из темноты.
— Стойте! — закричал я. — Стойте!
