Юрий Бриль - Рядом с зоопарком
— Стойте! — закричал я. — Стойте!
Чуть притормозив на яме, обдав меня отработанными газами, машина ушла в темноту. Еще несколько мгновений горели звезды ее фонарей, но и они растаяли.
Я вскочил на жеребца, отчаянно ударил его ногой.
Напрямик, самым коротким путем, через аэродромное поле…
Карькина спина ходила подо мной ходуном, я хлестал и хлестал кончиком узды по лошадиному боку. Но мне все казалось, что я стою на месте.
Я никогда не думал о жизни и смерти. Я много читал книжек и видел картины о войне, где человек падал, сраженный пулей. Солдаты умирали красиво. Их смерть была далека от меня. Теплыми летними вечерами, когда мы с Генкой и Вадиком, задрав головы, глазели на усыпанное звездами небо, казалось, что мы будем жить всегда и все, что вокруг нас, будет вечно. Оказывается, человек слаб и беззащитен.
Дождь стихал.
В глаза ударил свет. Светило справа и слева, спереди и сзади. Ослепленный, я мчался с прежней скоростью, не догадываясь притормозить Карьку. Копыта выбивали пулеметные очереди. Но вскоре я перестал слышать их: землю начал сотрясать страшный грохот. Он поглотил все звуки. Свет впереди становился все ярче, превращался в солнце. Свернуть в сторону я не мог — летел на свет, как мотыль. Солнце с дикой скоростью мчалось на меня, увеличиваясь в размерах. Почти коснувшись моей головы, взревев так, что у меня, казалось, полопались барабанные перепонки, оно взмыло надо мной вверх.
Тут только я сообразил, что скачу по взлетной полосе учебного аэродрома, а над моей головой промчался набирающий высоту самолет. «Пронесло», — подумал я. И тут вместо спины жеребца ощутил под собой пустоту. Я приземлился на мягкую стриженую травку в двух шагах от бетонной полосы. Хотел встать и не смог. Сидел и тер ногу.
— Лошадь? Откуда лошадь? Я вас спрашиваю! — Прямо на меня двигались три тени. Я отполз подальше и залег за прожектор.
— Лошадь ведь не сама по себе.
— По-моему, на ней кто-то ехал.
— Может, и ехал.
— Ну, вот что, — должно быть, этот голос принадлежал начальнику, важный такой голос, — особенно никому об этом не трепитесь. Лошадь заприте в гараж и сейчас же звоните Климову, поднимайте его с постели. Пускай приезжает и забирает свою лошадь. Ну, колхоз! Ну, деятели! Лошадь! Ха, лошадь!
Когда они ушли, я встал, опираясь на прожектор, сделал шаг, другой. Ничего, как-нибудь дохромаю, — успокоил себя.
Вот она, телефонная будка, без стекол, с полуоторванной дверью, но все как надо: аппарат, трубка, гудок в ней.
Ответил женский очень строгий голос.
— Тетенька, — сказал я, заикаясь, — приезжайте на карьер…
— Я вот тебе покажу карьер, в другой раз не захочешь баловаться! Житья от них нет!
— Да я!..
Но трубка гудела короткими гудками. Я снова набрал номер.
— Опять ты, мальчик!
— Я вам не мальчик! — злость прямо душила меня. — Понимаете, человек умирает.
— Вот как… — голос в трубке стал более заинтересованным.
— Надо проехать по дороге на Березовку три километра…
— Что с ним?
— Пуля… Выстрелили.
— Выезжаем.
— Я жду вас на дороге.
Прошла целая вечность, я думал, что машина уже не придет, но завизжали тормоза — белая «Волга» с крестом остановилась передо мной.
— Это я звонил.
— Садись, — сказал врач в белом колпаке.
Я влез в машину.
— Так что произошло?
Я ничего не мог сказать. Не помню, когда я плакал в последний раз, думал, что с этим давно покончено, что все это осталось в далеком детстве. Я даже не плакал, когда дрался с Володькой Пекшевым из 8 «б» и он расквасил мне нос. Но сейчас я ничего не мог поделать со слезами. Они текли из меня, текли и тогда, когда мы подъехали к карьеру.
— Здесь, — сказал я, и машина остановилась. Алексей Петрович уже сидел совсем рядом у дороги, прислонившись спиной к гибкому стволику ивы.
— Ранили? — спросил врач, осматривая Алексея Петровича.
— Да нет же, не в меня вовсе стреляли…
— Что, в кого-то другого?
— В воздух.
— И что же?
— Иду из города, слышу выстрел, подошел: пацаны из обреза палят, лет по пятнадцать им, не больше. Думаю, перестреляют друг друга… Так вот они, чтобы не лез не в свое дело, и накостыляли… странно, откуда это у них… ногами.
— А… — врачу будто сразу стало скучно. — Ничего, — вроде спохватился он, — все равно хорошо, что позвонили.
— Настоящие парни, — сказал Алексей Петрович.
— Тс-с, не разговаривайте, — приказал ему врач, точно не он сам задавал всякие вопросы, без которых спокойненько можно было бы обойтись.
Алексея Петровича устроили на лежаке. «Волга» уехала, и тогда только я перестал всхлипывать.
— А куда ты Карьку дел? — спросил меня Генка.
— А ваши лошади где?
— Отпустили.
Тогда я сказал, что Карьку заперли в пустой гараж.
— Будет нечестно, если мы его там оставим, поехали выручать.
— Нет, — сказал Вадик, — мне домой пора.
— А ты, Муха, как?
— Мне все равно, как вы, так и я.
Мне было на самом деле все равно, потому что в тот момент я не помнил про двадцать копеек. Мы оказались у гаража, за дверью которого томился Карька.
— Парни, — сказал Генка, — надо провернуть одну операцию.
— Какую опять операцию? — фыркнул Вадик.
— Вы подождите меня здесь, я мигом… — не дожидаясь нашего согласия, Генка исчез.
Целый час или даже больше мы ждали его, ругая на чем свет стоит.
Наконец мы услышали мерное позвякивание, будто кто камешком в консервной банке брякал, и увидели Генку, который тащил за веревку корову.
Корова как корова: хвост, четыре ноги с копытами, только вместо двух рогов — один, к нему-то и была привязана веревка. Шла корова неохотно, головой мотала.
— Где ты ее взял? — спросил Вадик.
— Да паслась.
— Зачем нам корова? — сказал я.
— Сейчас узнаете. Открывайте.
Вадик поковырял гвоздиком в замке — и дверь гаража открылась. Оттуда вышел Карька, живой и невредимый, только самую малость бензином пахнул. Генка потянул корову в гараж, в освободившееся от Карьки место. Тут мы поняли идею и согласились, что не зря он целый час убил. Однако животное попалось на редкость вредное: уперлось передними копытами в деревянный настил — и ни с места. Сначала мы втроем тянули за веревку, но у Вадика возникло опасение, не обломится ли рог, потом Варламов — за веревку, а мы — сзади. Но легче, наверное, было стронуть с места застрявший в грязи грузовик, чем эту корову. Когда у нас уже не оставалось ни капельки сил, когда мы уже решили плюнуть на Генкину идею как на неосуществимую, Вадик с досады, конечно, хлопнул корову по костлявому боку, а та, словно этого и дожидалась, вошла в гараж, при этом, правда, мотнула хвостом и угодила мокрой кисточкой точно мне в глаз. Вадик и Генка схватились за животы — и ну хохотать. Тоже мне, нашли юмор.
Едва мы успели прикрыть дверь и затащить Карьку за гараж — уже подкатывал колхозный «уазик». Бежать было поздно. Мы стояли, прижавшись к стене, зажимая Карьке ноздри, чтобы случайно не фыркнул, и слышали, как приехавшие ругались: «Лошадь? Да какая же это лошадь?» — «А кто же это, по-твоему?» — «Корова, известное дело!» — «Точно, корова! Розыгрыш! Хорошенькое дело, мать их так! Среди ночи!.. Ну, Баранов, ты у меня ответишь, в райкоме ответишь!» — «Вроде лошадь фыркала. Но раз корова, возьмем корову: наша ведь!» — «Почем знаешь, что наша? Ты что, всех их в лицо помнишь?»
Мы доставили Карьку в конюшню и только после этого пошли домой. Уже светало. Серые стены нашего дома будто перекрасили. Они стали розовыми от мутного, словно плохо выспавшегося, солнца.
Со стороны скамьи, что стояла в кустах акации, слышались треньканье гитары, чей-то смех, хриплый голос Крота.
Прежде чем идти домой, я подождал, пока Вадик поднимется к себе. Через две-три минуты форточка на кухне Ереминых отворилась и оттуда вылетела булка хлеба.
Она попала точно мне в руки.
С хлебом под мышкой я доковылял до двери. Открыла мама. Никто не спал. Ждали меня.
— На кого ты похож? — всплеснула руками мама.
— Мы обзвонили все больницы, — тихо сказал папа.
— Вот хлеб… я потом все объясню, — пробормотал я. И, добравшись до кровати, тут же уснул.
Глава седьмая
Проснулся только к обеду.
Я сидел за столом в своей комнате, перелистывал дневник. Иногда выхватывал страничку, читал. Нравилось. Все как в жизни, только интереснее…
«Мы зашли в темную конюшню, но не успели сделать и нескольких шагов, как зажегся яркий свет. Ощетинились штыки, на кончике каждого — смерть.
— Игра окончена! — услышали мы голос Гнилозуба. — Руки вверх!!!
— Это ошибка! — сказал Геннадий Иванович.
