Ниссон Зелеранский - Мишка, Серёга и я
— Ты наших ребят еще плохо знаешь, — сказал Супин.
Кивнув на Димку Супина, я добавил:
— Мы с ним в классе самые слабенькие. У нас такие парни есть, что…
— Мишка Сперанский, — подсказал сзади Борисов.
— Или Сашка Гуреев.
— Подумаешь! — буркнул Виктор и, приподнявшись на цыпочки, завопил: — Геннадий Николаевич!
Мы с Димкой посторонились, давая пройти нашему классному.
Геннадий Николаевич обхватил Виктора за плечи и, тряся его, радостно воскликнул:
— Молодец! Просто молодец! Здорово вы это придумали! Всем классом навалимся и часа за два кончим. Кончим, Витя, а?
— Ничего я не придумывал! Что вы, Геннадий Николаевич, в самом деле, как маленький! У меня билеты в кино.
— Витя, — вкрадчиво сказал Геннадий Николаевич, — но ведь без тебя мы не сумеем.
— Я же все-таки восемь часов отработал. Сколько можно?
Мы стояли у двери и молчали. В коридоре толпились ребята. Оглядываясь, я видел нетерпеливые и возбужденные лица Мишки, Гуреева, Ани… Когда я глядел на них, мне вдруг почудилось, что все мы очень похожи друг на друга. Может быть, потому, что на нас были одинаковые, измазанные рабочие костюмы? Или потому, что все мы сейчас страстно хотели одного и того же? Впервые я подумал о нашем восьмом «г» как об одном человеке. Сейчас мы чувствовали не сорок разных желаний, а только одно. Мы добивались не сорока разных целей, а одной-единственной.
Еще мне подумалось, что Геннадий Николаевич мог сейчас говорить самым просительным тоном, и все равно речь его звучала бы повелительно. Каждое его слово подкреплялось многозначительным молчанием почти сорока человек.
Не знаю, что повлияло на Виктора. Может быть, именно то, о чем я размышлял в эту минуту?
Во всяком случае, бригадир бросил на пол свою ушанку и крикнул:
— Эх, была не была! Может, и вправду Павлову фитиль вставим!.. У кого закурить есть?
Соломатин с готовностью сунул руку в карман, но замер, посмотрев на нашего классного.
Геннадий Николаевич рассмеялся и попросил:
— Ребята, сбегайте ему за папиросами!
— Стойте! — закричала Аня. — Если уж покупать, так покупать! И виноградный сок, и колбасу, и конфеты. Чтобы как настоящий праздник. Зажжем лампочку и устроим пир.
— Шапку по кругу! — радостно закричал Мишка.
— Шапку по кругу! — подхватили мы.
Ребята наперебой стаскивали кепки и предлагали их Геннадию Николаевичу. Серёга потребовал, чтобы выбрали самую красивую. Виктор, который стоял с нашим классным, сказал:
— Может, мою возьмете? В ушанку-то ловчее собирать.
— Правильно, — обрадовался Супин. — Возьмите мою.
Геннадий Николаевич жестом остановил его.
— Стоп, ребята! — сказал он. — Возьмем шапку у бригадира.
Виктор смутился.
— Она у меня пыльная, — возразил он для виду. — Я ее на пол бросал. Привычка у меня такая, — объяснил он виновато.
Возражая, он тем не менее торопливо стащил ушанку.
— Давай, давай! — сказал Геннадий Николаевич, отбирая у него шапку.
— Подожди! — крикнул Виктор. Вытащив из кармана смятую десятирублевку, он бросил ее в шапку. — На пирожные берег, — объяснил Виктор. — Девчонку думал угостить. Да ведь в кино-то не идем!
Геннадий Николаевич, обойдя ребят, передал шапку Ире и Ане — они должны были идти за покупками. Девочки стали пересчитывать деньги. Мы же принялись обсуждать, как разумнее организовать работу. Нам предстояло соединить комнатную проводку с распределительным щитом на лестничной площадке. Щит уже был подключен к сети.
Время от времени кто-нибудь из нас оглядывался на Иру и Аню. Было очень интересно узнать, сколько же все-таки денег мы собрали.
Вдруг девочки побледнели и растерянно зашушукались. Аня бросила шапку и заплакала. Ира, наклонившись, подняла какую-то бумажку, — кажется, листок из записной книжки — и сердито крикнула:
— Геннадий Николаевич!
— Мальцева, что с тобой? — встревоженно спросил классный.
— Подлость какая! — сквозь слезы крикнула Аня. — Никогда не думала, что среди нас есть такой подлец.
На листке из записной книжки печатными буквами — чтобы не узнали почерка — было выведено грязное ругательство. В переводе на человеческий язык оно означало: «А ну вас всех с вашей первой лампочкой».
Во всем классе на это был способен только Синицын. Еще утром он хвастался, что отец и Званцев берут его сегодня с собой в ресторан. Теперь он не мог нам простить, что это сорвалось.
Не сговариваясь, мы уставились на Синицына, который что-то весело рассказывал Гурееву.
В комнате стало так тихо, что все услышали, как Синицын сказал:
— Понимаешь, старик…
Очевидно, почувствовав тишину, он умолк и беспокойно оглянулся. Никто не произнес ни слова: ни мы, ни Геннадий Николаевич, ни Виктор.
Синицын попробовал усмехнуться — усмешка не получилась — и снова повернулся к Гурееву.
— Понимаешь, старик… — повторил он.
И вдруг не выдержал. Наверное, очень трудно выдержать, когда на тебя так пристально смотрят сорок пар глаз.
— Геннадий Николаевич, что им от меня надо?! — истерически закричал Синицын. — Что я им сделал?
— Вот что, Синицын, — с трудом выговорил Геннадий Николаевич, — не перейти ли тебе лучше в другую школу?
— Пожалуйста! — торопливо и, кажется, даже с радостью отозвался Синицын. — Я давно знаю, что вы меня ненавидите.
Когда хлопнула входная дверь, Сашка Гуреев хотел было броситься за своим другом. Но, посмотрев на нас, остался. Впервые в жизни я увидел на лице у него трусливое выражение.
Разорвав на мелкие клочки листок из записной книжки, Геннадий Николаевич сказал:
— Девочки, пора за покупками.
XI
На улице смеркалось. В нашей комнате сделалось почти темно. Уже трудно было разглядеть свертки с едой и бутылки с виноградным соком, принесенные девочками и сложенные в углу на ящиках.
Мы очень торопились. Бороздки у нас получались совсем кривыми (Виктор только кряхтел, наспех переделывая их за нами). Разведенный в воде алебастр, которым мы замуровывали кабель, застывал буграми. Ребята клялись Виктору и Геннадию Николаевичу, что как только первая лампочка зажжется, они все исправят.
Минут десять назад Геннадий Николаевич велел тем, кто не приготовил уроки, немедленно идти домой. Все мы дружно закричали, что сделали уроки сразу после школы. Только Сашка Гуреев заявил, что у него не решены задачи по алгебре.
Сашка никогда так серьезно не относился к алгебре. Геннадий Николаевич, по-моему, тоже подумал об этом. Тем не менее он велел выдать Гурееву его порцию колбасы и конфет. Сашка съел все, что ему причиталось, и ушел.
Работать без освещения стало уже трудно. Нас с Серёгой послали в кладовую за времянкой (времянка — это переносная лампочка на длинном шнуре, который можно подключать прямо к распределительному щиту).
С нами хотела пойти Аня. После нашего разрыва она не раз искала случая воскресить умершую любовь. Но я этого не хотел. Мы с Серёгой заявили, что обойдемся без девчонок. Аня надулась и угрожающе проговорила:
— Ну ладно!
Кладовая, куда спускались мы с Серёгой, помещалась на первом этаже, в чуланчике под лестницей.
Мы чувствовали себя очень усталыми, но это нас только веселило. Мы шли и дурачились. Серёга делал вид, что у него от усталости подкашиваются ноги. Я от души хохотал, будто это и в самом деле было очень смешно. Вообще в эту минуту мне казалось нелепым, что мы не только не проводим свободное время вместе, а, наоборот, часто ссоримся.
— Гарька, — вдруг сказал Серёга мрачным голосом, — я сейчас, наверное, умру. Переутомился. Есть такая болезнь, знаешь?
— Знаю, — сказал я, уже начиная смеяться.
— У меня есть предсмертное желание. Знаешь, какое?
— Чтобы первая лампочка зажглась, — догадался я.
— Я мечтаю пожрать, — сказал Серёга.
Я расхохотался и сказал:
— А я — поспать.
— Ты интеллигент, — сказал Серёга. — Пожрать — это законно.
— Помнишь, — сказал я, — как мы у тебя картошку лопали?
— Не искушай! — смеясь, крикнул он. — Хорошая была картошка. А помнишь, как булку наворачивали, когда ты из дома ушел?
— А помнишь, — сказал я, давясь от смеха, — как ты Геннадичу сказал, что тебя в классе нет?
Серёга с удовольствием захохотал и спросил:
— А это помнишь?
Он сбежал на лестничную площадку, зашатался как пьяный и растопырил руки, приговаривая заплетающимся языком: «Крошка, бай-бай!» Потом он крикнул, подражая моему голосу: «Негодяй!» — и ударил себя в зубы.
— Ты просто артист! — закричал я в восторге.
— Серьезно, Гарик, — сказал Серёга, перестав смеяться. — Я тогда порядком струхнул.
— Ты преувеличиваешь, — сказал я, млея.
