Ниссон Зелеранский - Мишка, Серёга и я
— Отстань! — сухо ответил я, проходя мимо.
Серёга сзади потыкал меня прутом и весело сказал:
— Двинь меня разок — и сквитаемся.
Я обернулся, вырвал у него прут и швырнул его в сторону. Прут звякнул и откатился. Перепрыгивая через ступеньки, я побежал наверх.
— Рассердился, да? — послышался снизу голос Серёги. — Ну и дурак! Сам потом благодарить будешь.
Я не ответил.
Уже подбегая к нашему этажу, я столкнулся с Аней и Мишкой.
— Что вы там возитесь! — спросил Мишка. — Нас за вами послали.
Аня поспешно сказала, как будто эту новость необходимо было сообщить сейчас же:
— Кстати, Верезин, ты можешь не приносить мне «Жана Кристофа». Мне Миша обещал. Правда, Миша?
— А ты обещала взять его с собой на Курилы? — спросил я и, отодвинув Мишку плечом, стал спокойно подниматься дальше.
Аня ахнула.
— Дурак! — крикнула она мне вдогонку.
Я слышал, как она заплакала и как Мишка начал ее успокаивать. Потом к их голосам присоединился голос Серёги. Я почему-то вдруг почувствовал себя среди них посторонним. Может быть, потому, что меня скоро увезет отсюда мама?..
Мы закончили работу раньше, чем ожидали.
Когда я понял, что первая лампочка зажжется прежде, чем приедет мама, у меня отлегло от сердца. Это было спасением. Мне не придется совершать подлый поступок. Я не лишусь заслуженной радости и увижу первые результаты своего труда. Впрочем, если бы Григорий Александрович требовал от меня только этой жертвы, я бы ни секунды не колебался.
Мы уже сложили инструменты, а Виктор все еще ходил вдоль стен и при свете времянки придирчиво осматривал как бы наспех намалеванную, неровную алебастровую дорожку. Время от времени он недовольно качал головой (у нас перехватывало дыхание). Но бригадир только бормотал:
— Завтра придется подчищать. — И шел дальше.
У последнего угла Виктор особенно долго задержался. Потом, подмигнув Геннадию Николаевичу, он проговорил:
— Шабаш! Девки, открывайте пол-литры!
В комнате сразу поднялся шум. Девочки бросились открывать бутылки с виноградным соком. Из рук в руки передавались куски колбасы, конфеты, бумажные стаканчики.
Геннадий Николаевич подошел к выключателю.
— Все готовы? — спросил он.
— Погодите! — испуганно закричал Серёга. — Времянку же погасить надо!
Супин, который стоял ближе всех к переносной лампочке, обжигая руки, торопливо вывернул ее из патрона. Разом наступила темнота. Постепенно вырисовались очертания рук, протянувших стаканчики к одинокой лампочке под потолком.
— Включать? — взволнованно спросил Геннадий Николаевич.
— Ур-ра! — завизжала Ира Грушева.
Вслед за ней все грянули «ура». Меня кто-то облил виноградным соком. Мы кричали «ура», а свет не зажигался. В конце концов все смолкли.
— Геннадий Николаевич, что же вы не включаете? — послышался обиженный голос Мишки.
— Я уже десятый раз включаю, — растерянно ответил Геннадий Николаевич. — Не горит.
Когда Супин зажег времянку, лица у нас были сконфуженные и жалкие. Мы старались не смотреть друг на друга. У меня вдруг заломило спину.
— Вот и первая лампочка! — уныло сказала Ира.
— Предлагаю, — упрямо сказал Геннадий Николаевич, — не уходить, пока не добьемся своего. Верно, Виктор?
— А что? — крикнул Виктор. — Дело! Найдем, где наляпали, и минут за сорок все закончим.
— Кто хочет, может уйти, — поспешно добавил Геннадий Николаевич. — Мы не обидимся.
Ребята смотрели на нашего классного с немым обожанием. Раньше так смотрел на него только Мишка. Однако, услышав последние слова Геннадия Николаевича, мы возмущенно загалдели:
— Кто уйдет! Кто хочет? Никто не хочет! Мы не Синицыны! Пусть кто-нибудь попробует захотеть!
Именно в это время в дверях появилась испуганная и грозная мама…
XIII
Наверное, я был пьян. Едва я зажмуривал глаза, темнота начинала кружиться. Голова становилась легкой, почти невесомой. Я поднимал веки, но стенные панели ресторана, и фонтан, журчавший посредине зала, и голые бронзовые фигуры богинь, расставленные по углам, — все это еще минуту продолжало кружиться. Мне было очень весело.
Мы сидели за большим круглым столом. Еще недавно он выглядел чинно и строго. Сейчас его загромождали тарелки с остатками закусок, ваза, в которой лежало всего три яблока и наполовину съеденный апельсин, полупустые бутылки из-под вина. Хрустящая белая скатерть, которая так нравилась мне в начале вечера, была теперь в темных винных пятнах. Официант делал вид, что ничего не замечает. Но мне казалось, что он очень сердился. Я побаивался его. Когда он подходил, я с особенным оживлением обращался к Сашке или Григорию Александровичу.
Из тех людей, которые сидели за нашим столом, я знал только Гуреева, Званцева да отца Синицына — Викентия Юрьевича. Это был молодящийся, еще красивый человек с уверенными барскими жестами. На лице у него я заметил следы пудры. Остальных я видел первый раз в жизни. Если бы мне показали этих парней на улице, я никогда не поверил бы, что могу очутиться за одним столом с ними. Викентий Юрьевич с улыбкой объяснил, что все они в прошлом круглые отличники, а теперь «вольные казаки». Пощелкав ногтем по бутылке, Викентий Юрьевич сказал:
— Мальчики, есть тост.
Наступила тишина.
— Выпьем за те галоши, которые были на тех ботинках, которые были на тех ногах, которые привели нас сюда.
Все захохотали и стали чокаться. Мой сосед, чернявый парень с усиками, завопил:
— Долой! Галоши — девятнадцатый век. Пьем за каучук!
Григорий Александрович встал и, с рюмкой в руках обойдя стол, подошел ко мне.
— Чокнемся, старик, — сказал он. — Ты сиди, сиди!
Я пил уже седьмую рюмку. До этого мне приходилось пить только на семейных торжествах. Там мне разрешали выпить одну рюмку. Если вино было слабое, я выпивал две. Сейчас меня передернуло при мысли, что надо снова глотать эту кислую бурду. Но я не мог отказаться: надо мной уже и так смеялись.
— Не надумал? — испытующе спросил меня Званцев, мелкими глотками отхлебывая из рюмки. — Не надумал помочь другу в беде?
У Григория Александровича действительно была серьезная беда. Комиссия, которая проверяла его работу, нашла, что он не способен быть воспитателем. Его сняли, а тренером молодежной группы — это Званцев прибавил с нехорошей усмешкой — назначили одного из дружков Козлова.
Кроме того, Званцев случайно узнал, что Геннадий Николаевич собирается написать о нем в «Советский спорт». Он хочет добиться, чтобы Званцева вообще дисквалифицировали как тренера.
Григорий Александрович уверял, что все это, конечно, чепуха. Его якобы уже пригласили в другое спортивное общество. Представители не менее пяти обществ звонили ему на дом. Но он должен доказать, что комиссия была неправа. Это станет окончательно ясно, если вслед за Званцевым перейдут в другое общество лучшие его ученики, в том числе и я. Вернее, прежде всего я: комсомолец, почти отличник, зачинатель движения хозяев района, человек, о котором писала «Комсомолка», и, наконец, способный боксер.
Если нее Геннадий Николаевич в самом деле напечатает статью в газете, то мы, комсомольцы, хорошо знающие нашего тренера, должны написать опровержение.
Григорий Александрович рассказал мне все это, как только мы с Сашкой приехали в ресторан (я соврал маме, что еду в кафе-мороженое, и дал слово, что Григорий Александрович сам приведет меня домой не позже одиннадцати часов).
Тогда я очень испугался. Ведь комсомольское собрание категорически запретило мне тренироваться у Званцева. В то же время мне было стыдно отказывать Григорию Александровичу в помощи, хотя я, в сущности, уже принес ему одну жертву, уйдя со стройки.
— С удовольствием бы, — осторожно начал я, — но…
Званцев нетерпеливо выслушал все мои возражения.
— Так переходи в другую школу, — сказал он, — как Гуреев.
Я изумленно взглянул на Сашку.
— Григорий Александрович, я же не так говорил, — виновато сказал Гуреев. — Если Гарька перейдет, тогда и я…
— Вот и переходите вместе.
— Как, Гарик? Может, перейдем? — нерешительно спросил Сашка.
— А комсомольское собрание? — напомнил я. — Нет, Григорий Александрович, нам нельзя, — сказал я Званцеву. — Простите!
— Нельзя? — сердито сказал Званцев. — Андрей ведь переходит!
— Он же не комсомолец! — в один голос воскликнули мы с Сашкой.
— Не будем спорить, — миролюбиво сказал Званцев и добавил: — С твоей муттер я все-таки поговорю. А ты пока подумай.
— Подумаю, — охотно пообещал я. Мне очень хотелось поскорее кончить этот разговор. Слишком уж он становился опасным.
Сейчас Званцев опять начал его. Мелкими глотками отхлебывая из своей рюмки, он спросил:
