Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
Трудно табуну: закружит ветром снег над землей, лошади прижмутся друг к другу и медленно бредут в подветренную сторону.
Впереди всегда — поводырь жеребец — косячник, за ним — окруженные матками жеребята, а сзади плетется табунщик.
На этот раз буран бушевал двое суток и все сорок восемь часов в Маховушке сторож Пахомыч и пожарник Яким, дергая поочередно за обледенелую веревку, заставляли колокол гудеть басисто и протяжно.
Пахомыч, зябко пряча морщинистую шею в воротник полушубка, бурчал себе под нос:
— И откуда что берется? Несет и несет. Достанется нынче Никите — тяжела тебеневка! А Тучке-то красавице срок жеребиться. Как-то она, матушка, будет…
Угрюмый пожарник молчал и только крякал, точно сам бродил с лошадьми по метельной степи.
Молодой табунщик Никита Пивоваров зимовал с табуном на отдаленном пастбище, открытой для ветров равнине. Вокруг — ни холма, ни балочки, ни стога сена. Попробуй укрой в буран лошадей! Удержи табун, когда ветер сшибает с ног самого косячника Нагиба!
Никита хоть молод, но считается опытным, хорошо знающим повадки лошадей табунщиком.
Он застенчив, румян, крепок. Серые спокойные глаза его светятся ласково, а слава отличного наездника не кружит ему голову.
В свободное время он не прочь вечерком, в клубе, пронестись в стремительной пляске или, гогоча от восторга, поиграть на площади в снежки с такими же, как он, добродушными парнями-здоровяками.
Накануне ветер пахнул теплом с юга; сторожевой лохматый пес Актай то и дело, чуя весну, катался в снегу, или, как говорил Никита, «принимал ванны».
Но когда Никита уже седлал верховую, всё разом переменилось. Солнце нырнуло за тучи, тучи низко и вяло поволоклись над озером, повалил снег.
Ветер прошумел камышом, распушил хвосты лошадей, закружил и понес хлопья снега.
Косячник Нагиб — золотисто-рыжий великан — сразу же стал теснить маток, осторожно подталкивать грудью жеребят, — он сбивал табун под ветер, к пригорку.
Лошади быстро сгрудились. Никита подъехал к Нагибу.
— Ну, братишка, держись: понесет нас ветром, как катун[10]. Успевай поворачивайся!
Он плотнее надвинул ушанку на лоб. И, точно поняв его, лошадь тряхнула головой и побрела за озеро.
С порывом ветра прилетел первый удар колокола.
«Пахомыч знать дает!» — подумал Никита и улыбнулся. Этот звук был знаком ему с раннего детства.
Табун двигался медленно. Снег покрывал спины лошадей пушистыми попонами. От тепла конских тел над табуном клубился пар, как в бане.
Нагиб то и дело ржал. Ему отвечали кобылы.
«Не отстаете?» — словно спрашивал косячник.
«Нет, нет!» — откликались матки.
Иногда Никита кричал:
— Э-гей! Нагибушка! Идешь?
И трубным голосом отвечал косячник:
— Иду… у!..
В сумерках Никита остановил табун на отдых. От густо валившего снега лошади из вороных, рыжих, гнедых превратились в белых и пушистых.
Издалека непрерывно доносился приглушенный зов набата.
Стоять на ветру было невмочь. Табун тронулся. Сумрак сгустился. Наступила ночь.
В темноте табунщик потерял из вида лошадей и лишь чувствовал их впереди себя по тяжелому дыханию и терпкому запаху пота.
Никита наклонился с седла и окликнул собаку.
— Ступай, Актай. Ищи!
Расторопный, с обледенелой шерстью пес знал свое дело: обнаружив отставшую лошадь, он яростно лаял, словно хотел загрызть нарушительницу порядка; кобыла тотчас занимала свое место в табуне.
За день некормленные лошади ослабли. К полуночи табун едва тащился. На зов Нагиба матки отвечали усталыми голосами.
Устал и Никита: обледеневший плащ и полушубок давили на плечи, прижимали к седлу; ноги, согнутые в коленях, затекли, замерзшие руки выпускали повод. Клонило ко сну, и в дремоте рев ветра, лай Актая Никита слышал отдаленно и смутно.
Убаюканный воем ветра и шорохом снега, Никита уснул, а когда, вздрогнув, открыл глаза, понял, — табун не двигается.
Хлестнув коня плетью, он проехал вперед. Пригляделся — метрах в ста что-то смутно чернело.
Усталость и сон мгновенно исчезли. Еще десять шагов вперед, и Никита остановил коня. Перед ним возвышалось высокое и длинное строение без крыши.
— Затишь! — вскрикнул Никита, от избытка радости став на стременах во весь рост.
Затишь представляла собой три массивных саманных стены, напоминавших огромную букву «П». Ветер не проникал сюда, и здесь было сравнительно тихо.
— Эй, эй, эй! Нагиб! Нагиб! — загорланил Никита.
Через несколько минут лошади укрылись за стенами. Измученные жеребята легли, матки засыпали стоя. Охраняя покой лошадей, Нагиб и Актай остались на страже при входе.
Никита спешился, отогрел руки, скрутил папироску. Он присел у стены на кучку самана и затянулся. Голова, как от хмельного, закружилась.
— Эх, махорочка, махорка, породнились мы с тобой, — проговорил он и прислушался. В дальнем углу чуть слышно стонала лошадь.
«Тучка; ей срок жеребиться!» — сразу узнал голос табунщик.
Он вскочил на ноги и протиснулся к лошади.
В серой матке, растянувшейся на снегу, он, и правда, узнал Тучку.
— Эх, моя хорошая!.. Вот оно как… — сокрушенно прошептал табунщик, склоняясь над лошадью.
Тучка перестала стонать, приподняла и сразу уронила голову на снег.
Сердце Никиты сжалось: у теплого, большого живота лошади шевелился жеребенок. От малыша струился пар. Мокрая шерстка покрывалась инеем.
Тучка пошевелилась и опять застонала.
Ласково понукая мать, табунщик поднял ее на ноги, подсадил жеребенка к соскам и, скинув плащ, вытер им малыша. Затем он разгреб снег, расстелил на земле плащ и перенес на него новорожденного.
Малыш улегся, закрыв глаза, но пролежал так недолго. Тельце его задрожало, ноги медленно подогнулись под живот, — он замерзал.
Никита снял с себя полушубок и накрыл жеребенка. Малыш согрелся, зато Никита, оставшийся в ватнике, сразу озяб.
— Ой, как щиплет чертяка! — воскликнул он и, чтобы сохранить остатки тепла, захлопал руками по бедрам, запрыгал на месте.
Стало теплее, но одеревеневшие ноги запросили покоя. Подпрыгнув еще раз, он перевел дыхание и присел возле жеребенка. И сразу глаза закрылись, голова упала на грудь. Он дернулся всем телом и открыл глаза.
— Этак замерзнешь, — нарочито громко сказал он и вскочил на ноги. Но стоило только подняться, как ледяной озноб вновь овладел им. Тогда, чтобы не окоченеть, он двинулся вперед.
Буран смолк. Медленно разгоралась заря. Лошади дремали, стоя и лежа. Никита очертил подле жеребенка круг и побежал равномерными, короткими шагами, как спортсмен на тренировке.
Слабость растеклась по мышцам, ноги подгибались в коленях. После двадцатого круга он опустился на плащ возле жеребенка и Тучки. Мать лежала с открытыми глазами, приглядывая за сыном, изредка вздрагивая. Жеребенок не шевелился, — первый земной сон глубок и сладок.
Табунщика вновь зазнобило. В глазах колебалась, плыла темнота, точно кто-то завязал их черной, непроницаемой повязкой. Она казалась очень тяжелой, веки он приподнял с трудом.
«Бежать, бежать», — настойчиво стучало в висках; и, превозмогая бессилие, он приподнялся, тяжко передвинул ноги и, пошатываясь, побрел по кругу.
Кто знает, сколько двигался он так: полчаса, час, два…
Когда заржал Нагиб, Никита, лежа на плаще, еле приподнял голову, чтобы посмотреть на склоны холмов, колебавшихся в белесой мгле утра.
Вставало оранжевое солнце, холодные лучи его бродили по белой степи, по которой вдали двигались черные точки.
Никита, покачиваясь, слабо пошевелил языком.
Между тем точки всё приближались. Показалась группа всадников. За спинами у них чернели скатки из полушубков.
Впереди торопил лошадь плетью косматенький, сморщенный старичок. «Пахомыч!» — узнал Никита, не пытаясь больше сопротивляться морозу, усталости, поваливших его на землю.
Через минуту, тепло укрытый, он спал так же крепко, как и малютка-жеребенок, сын Тучки.
Р. Погодин
Суп с клецками
Жили они втроем: мама, Сережка и Пек. По-настоящему Пека звали Петром. Но как-то Сережа прочитал про Петра Первого, подозвал братишку к себе, повертел, осмотрел со всех сторон… Братишка был коротенький, толстоногий, с надутыми, словно резиновыми щеками. Серые глаза его смотрели удивленно и простодушно.
— Тоже мне Петр… — разочарованно сказал Сережка, — просто Пек без номера…
Петя тоже оглядел себя, потрогал зачем-то свой выпуклый живот и признал, что Пек даже лучше — короче и красивее.
Отец братьев был военным. Он служил на далеких туманных островах. Один раз Сережка объяснил Пеку, что папина часть стоит на самой восточной точке Советского Союза. Пек долго вглядывался в ветреное, сизое небо за окном, подошел к маме и заявил, что папа, должно быть, очень утомился, — ведь на точке совсем сесть некуда. Мама засмеялась. «Пек, ты мой Пек… — тормошила она его. — Остров, где находится папа, — большой, а пограничники живут там в хороших теплых домах». Так и закрепилось за Петей новое имя.
