Михаил Штительман - Повесть о детстве
Гозман вынул из кармана серебряный портсигар с изображением Наполеона в треуголке у сожженной Москвы и закурил толстую, душистую папиросу.
— Моя жена, — продолжал он, — или мать моя сюда дороги знать не будут. Мужчина имеет дело с мужчиной. Понятно? Фабрика — не сапожная мастерская. Меняется не только вывеска. Тары-бары за работой — этого не будет. Захотел — пришел, захотел — ушел… этого не будет. С мастером запанибрата — этого не будет. Двадцать хозяев — этого тоже не будет.
— Что же тогда будет? — как бы про себя спросил Лурия.
— Порядок. — Хозяин заложил руки за спину и подошел к окну. Несколько минут он стоял молча, потом, поманив к себе пальцем приемщика, спросил:
— Окна когда-нибудь моют?
— Моют.
— На них полпуда грязи!
— Полпуда, — согласился приемщик.
— Надо мыть часто! — сказал Гозман, брезгливо прикасаясь пальцем к стеклу. — А то еще день, а уже жгут лампы.
Направляясь к выходу, он заметил Сему, склонившегося над колодкой. Улыбаясь, он кивнул ему головой:
— Научился носить фартук?
— Сначала меня заворачивали в пеленки, а потом надели штаны. Все приходит в свое время, господин хозяин.
— Верно, — ответил Гозман, продолжая улыбаться. — А молчать ты научился?
Сема пожал плечами:
— Если это очень нужно, господин хозяин.
— А отвечать? Хотя это как раз ты и раньше умел. Расскажи им, сколько ты получил гривенников!
Гозман склонился к жестяному умывальнику, вымыл руки, вытер их носовым платком и вышел из цеха.
— Вы имеете вещь, — сказал Лурия, провожая хозяина взглядом. — он понимает свою выгоду.
— Я думаю… — согласился Шац, поднимая очки на лоб, — Я хорошо знаю всю их породу. Отец его тоже был хороший кулак. Ездил верхом на лошади, скупал лес и бил приказчика перчаткой.
— Сема, — отозвался вдруг Антон, — ты с ним старый знакомый?
— Да.
— А что это за гривенники?
— За хороший ответ.
В это время к Семе подошел Лурия и, взявши стульчик, подсел рядом:
— Я сказал насчет лошадей, и ты обиделся. А, Сема? Так я пошутил. Это они хотят… как бы это объяснить… чтоб мы с тобой были лошади. Понимаешь: я и ты. И они запрягают нас в воз и говорят: «Вье!» — и кладут на этот воз — я знаю? — что им только вздумается: лес, дом, стадо. А мы с тобой должны везти. Тогда мы поворачиваемся и говорим: «Бог с вами, что вы делаете, тут же вышло недоразумение, мы не лошади!» Но они нас не слушают, они знают одно: им нужно ехать… Жених, ты понимаешь, что я говорю?
— Понимаю, — кивает головой Сема. — Я даже знаю один случай, когда воз шел под гору и лошади вырвались и перевернули этот воз, и прямо ужас, что было!
— Ой, молодец! — Лурия засмеялся и обнял Сему за плечи. — Я таки вижу, что ты не подкидыш. Я смотрю на тебя и вижу весь твой древний род!
Старик встал и вразвалку побрел к своему месту. Вокруг его розовой блестящей лысины еще росло несколько волос, и, как назло, они завивались. И сколько Лурия ни смачивал и ни приглаживал их, стараясь прикрыть свою лысину, ничего не получалось: волоски были с характером и быстро возвращались на свое привычное место.
* * *Бабушка с таким волнением переживала весть о разорении Айзенблита, что Сема, удивляясь, спросил ее:
— Скажите правду, может быть, вы его компаньонка?
— Нет, — призналась бабушка. — Но как это можно проиграть в карты целое состояние — ума не приложу! Выиграть — это я еще понимаю, но проиграть…
— Хорошее дело! — засмеялся Сема. — Вы же понимаете, что можно выиграть, — значит, кому-то надо проиграть.
— Да, — покорилась бабушка, — так это должно было случиться с Айзенблитом! Такое несчастье…
— Можете так не убиваться, — успокоил Сема бабушку, — даже после разорения он богаче нас с вами. Дом у них есть? Есть. Лошадь есть? Есть. А серьги у «мамаши»! Такие серьги, что они тянут ее к земле!
— Ай, оставь Сема, — рассердилась бабушка, — я не люблю считать чужие деньги! Гозман уже видел тебя?
— Да.
— И он ничего не сказал?
— Поговорили.
— «Поговорили»! Мне нравится этот тон! — опять возмутилась бабушка. — Что он тебе — приятель, товарищ? «Поговорили»! Я тебя прошу, пока ты сидишь на работе, забудь, что у тебя во рту лежит язык. Понял? А потом придешь домой и выговоришься за целый день!
В дверь постучали. Бабушка подошла, выглянула в коридор, и по ее недовольному взгляду Сема понял, что пришел Пейся.
— Сема уже пообедал? — раздался заискивающий голос Пейси.
— Пообедал, пообедал! — небрежно ответила бабушка.
— А какой аппетит?
Но бабушка не удостоила его ответом. Пейся вошел в комнату и, сев на стул, принял такой важный вид, как будто пять минут тому назад его выбрали казенным раввином.
— Ну, — спросил Сема, зная, что у Пейси уже что-то накопилось, — что скажешь?
— Теперь у нас с вами опять один хозяин.
Сема пожал плечами:
— Подумаешь, большое счастье!
— Нет, — все-таки не сдавался Пейся, — служим в одной фирме. А как вам нравится история с Айзенблитом?
— Интересная история!
— А почему он проиграл, вызнаете? Тут же целый секрет есть. — Пейся подвинул стул ближе к столу и зашептал: — В Одессе есть одна старуха, ну прямо-таки ведьма — огонь! Куда там вашей бабушке!..
— Ну-ну! — прикрикнул на него Сема.
— Так вот, — с жаром продолжал Пейся, — у этой старухи дурной глаз! И если человек замечает ее издали, так он скорее переходит на другую сторону и хватается за пуговицу. Да! И притом у нее всего-навсего один зеленый глаз, и ночью он светится, как у кошки. И вот она узнает, если где свадьба, и идет туда со своим глазом. И там уже родители откупаются от нее, иначе будет горе жениху или не посте. Так вот, когда Айзенблит играл, пришла в зал эта старуха и начала на него смотреть. Он дурак, должен был подойти и заплатить ей, чтоб она прошла. Но Айзенблит пожалел денег, и она своим зеленым глазом прожгла его карман.
— Хорошо, — согласился Сема, — но смотрела же она на всех, а проиграл почему-то Айзенблит.
— Здравствуйте! — быстро нашелся Пейся. — Так те, которые с ним играли, специально привели старуху. Они ей потом отдали половину выигрыша. Понял?
Сема, улыбаясь, посмотрел на друга. Молодец! Нет конца его историям!
БОТИНОК ГОЗМАНАОтец Гозмана прожил сто восемь лет. До последнего дня он не знал, что такое очки; умирая, не верил, что это уже конец, и бил об пол склянки с лекарствами. Это был злой, нелюдимый человек с широкими волосатыми руками и упрямым, всегда настороженным взглядом. В домах местечка редко били детей, но над столом Гозмана висел тяжелый ремень для сына. Никаких карманных денег, никаких папирос, никакого баловства. Часто он говорил сыну: «Сколько бы у тебя ни было и что бы у тебя ни было — надо уметь спать на твердом!» По завещанию, он разрешал наследнику прикоснуться к оставленному капиталу лишь спустя пять лет. До этого — делай деньги сам. Нужно уметь спать на твердом!
Сын пошел в отца. Он тоже был одинок, не имел друзей и не искал их. Его называли гордецом, не любили и завидовали ему. Купец не выезжал из местечка, но его знали в Киеве и в Варшаве: он умел купить и умел продать. Никто не видел Гозмана гуляющим с ребенком или сидящим на скамейке в саду — того, чего хотел каждый человек, он не хотел. Все мысли его были связаны с деньгами. Он торговал кожей, обувью, мукой, лесом — всем, что сегодня приносит прибыль. Магазаника он терпел, Айзенблита презирал. Гозман не играл в карты, не угодничал перед богом, не кутил с женщинами: он делал деньги — со злобой, с упорством, нанося увечья людям и не замечая их страданий.
Фабрика, купленная на ходу, раздражала его. Ход был не тот, не его! Он проверил списки постоянных покупателей — не те покупатели, не в ту дверь стучались! Он просмотрел конторские записи — не та выручка, не его!.. В уездной скоропечатне Гозман заказал бланки и визитные карточки, на них была изображена какая-то фабрика, большая, в два этажа, с дымящимися трубами и высокими воротами. Такой он видел свою фабрику в будущем, но покупателю она представлялась уже сейчас как существующий факт. Надо было завоевать славу ботинку Гозмана, и хозяин не скупился на копейку. Он вызывал к себе мастеров и кричал:
— На доклад не жалеть! Тик — самый лучший! Гризбон — самый лучший! Чтоб ботинок играл, чтоб его жалко было надеть!..
Еще только вышли на рынок первые партии, но уже шумели в губернии. Нет, Гозман — не Айзенблит. Это голова! У купцов в местечке и в уезде он ничего не покупал. К нему засылали образцы кожи и подошвы — он отказывался.
— Я могу вам продать, — улыбаясь, отвечал Гозман. — А если хотите, — продолжал он, — я могу сегодня иметь подошву из Белостока, хром из Берлина, имитацию[32] из Риги. Сколько угодно!..
Подавленные купцы покидали его. Оптовый покупатель не давался в руки! Они рассказывали о Гозмане друзьям в губернии, приезжим вояжерам[33], но именно этого он хотел. Теперь уже все чаще подлетали к дому купца фаэтоны из города — представители разных фирм предлагали товар самый лучший, в кредит! Гозман отказывался. Ему ничего не нужно. И тогда они шли на уступки, просили его: пять месяцев кредита, шесть месяцев, ж он снисходительно соглашался. Слава бежала впереди его ботинка. Фабрикант не нуждается в кредите! Фабрикант покупает за наличные, открытым счетом на девяносто дней! Сделаете скидку в пять процентов? Пожалуйста, он оплатит покупку за тридцать дней!