Бенрт Ли - Школьник Свен (из норвежской жизни)
Одним звеном этой цепи был ректор, другим — Антон Бех.
Каждый урок истории с начала и до конца Свен не сводил глаз с сурового человека, который вдруг перестал быть для него начальством, главой гимназического неприятеля, и превратился в человека, который спокойно и дружелюбно относился к нему, захотел понять его, говорил и судил, как обыкновенные люди вне гимназии. И, глядя на него так внимательно из урока в урок, Свен все больше открывал новых хороших качеств в его лице, его голосе и манере держаться.
Высокий блестящий лоб пол совершенно черными волосами казался ему таким умным и чистым, в серьезных глазах его Свен то и дело видел тонкую дружескую улыбку. Голос его и привычка покачиваться казались Свену такими спокойными и достойными. Он никогда не раздражался, не возвышал голоса и не бил учеников.
Когда он произносил свое грозное „вимсс…" это действовало на учеников гораздо больше, чем насмешки и пощечины Свеннингсена или длинные нотации Бугге.
Но важнее всего было то, что перед ректором все мальчики были равны; у него не было улыбок и взглядов для первых учеников. „Вимсс" было одинаково страшно, как для Симона Сельмера, так и для маленького Серена Серенсена, величайшего глупца в классе, который никогда не покидал последней скамьи, и которого, бог весть почему, прозвали Мандрабером, то-есть душегубом.
Прежде Свену Бидевинду всегда казалось, что суровый ректор похож на картинку герцога Альбы[6] в одной из книг, которыми он зачитывался дома. Теперь, чем больше Свен смотрел на него, особенно в то время, когда он повторял классу пройденные отделы истории, Альба все больше и больше исчезал из его мысли, и наместо его постепенно появлялся Наполеон.
В самой глубине души Бидевинда постоянно таилось предчувствие, что в один день, ужасный день, над его грешной душой разразится гроза. Оглядываясь на свою гимназическую жизнь с самого ее начала, он не видел в ней ничего, кроме упущений, небрежности и путаницы. Он ничего не знал вполне, он ускользнул от всего, что было возможно, своим удачным отгадыванием. Так шло из месяца в месяц, из года в год.
Он чувствовал, что висит над пропастью, что настанет день расчета, и что этот расчет будет ужасен.
Свен всегда старался прогнать эти мысли. Когда они приходили ему в голову, где бы то ни было, в гимназии или дома, Свен содрогался. Страх его перед этим днем был безграничен; Свен чувствовал себя совершенно беспомощным.
С тех пор, как он „открыл" настоящего ректора, он увидел в нем свой якорь спасения. Он понял, что когда все будет кончено, когда откроются его грехи, вызовут отца в гимназию и расскажут ему обо всем, тогда, может быть, ректор не покинет его. Ему, конечно, будет и стыдно, и страшно, его накажут, но не убьют. Не выключат из гимназии, не махнут на него рукой и не отправят в море, словом, не поступят с ним так, как с мальчиком, который не может исправиться.
И вместе с тем этот день суда стал казаться Свену более реальным и более близким. Всякий раз во время урока истории эта мысль овладевала Свеном, бросала его в пот и жар и заставляла фантазировать, как дело произойдет. И он не сводил глаз с ректора.
Он начал серьезно учить уроки истории, и ректор был доволен им. Он не подозревал, какие мысли роились у этого мальчика в голове, постоянно наклоненной на один бок; Свен своим чудным боковым взглядом с обожанием смотрел на на него, видя в нем свое единственное спасение.
Другим звеном, связавшим Свена с гимназией, был, как уже сказано, Антон Бех.
С того самого дня, когда адъюнкт Свеннингеен прочел перед всем классом стихи Бидевинда, между Свеном и Антоном Бехом установилась тесная дружба… Сначала робкая и молчаливая, потом горячая и откровенная.
III
ПИСЬМО
„9-го апреля. Свен забыл сделать задачи, заданные на сегодня. Ланге".
„16-го апреля. Свен сегодня не принес домашних задач. Ланге".
„23-го апреля. Сегодняшние задачи Свена сделаны в высшей степени грязно и небрежно. Л.“
„30-го апреля. Свен оставлен в гимназии на час, чтобы переделать задачи. Л.“
Вот что было написано на широких полях балльника Свена Бидевинда за апрель месяц.
Отцу каждый раз приходилось ставить это Свену на вид, а мать все более и более опечаливалась.
Наконец, он и за порядок стал получать 4…
Свен один сидел в пустом классе. Внизу в коридоре пробило половина третьего. По опустелому гимназическому дому разнесся глухой печальный гул.
Свен был опять оставлен. Кандидат Ланге разобрал с ним все три задачи, объяснил каждое действие. Свену показалось, что он все запомнил, но…
В длинном коридоре вдруг послышались чьи-то шаги, и в класс вошел ректор.
Он шел из своей квартиры в другой флигель гимназического здания. Он был одет в домашний, довольно грязный и некрасивый сюртук, которого Свен никогда не видел на нем. Ректор в гимназии всегда был одет с иголочки. От него пахло жареной бараниной, и в руках была зубочистка.
— Ну. что, задачи готовы, Свен?
— Нет.
— Ты сделал только это? Половину первой задачи?! Что же ты делал все время?
Свен низко нагнулся над своей тетрадью.
— Я думал, — ответил он.
— И ничего не придумал кроме этого?
— Не-т.
— Ты не понимаешь этой задачи?
— Нет, — беспомощно ответил Свен.
— Так делай следующую!
— Я и следующей не понимаю, — сказал Свен со слезами на глазах.
— Так возьми третью!
Свен молчал.
— Ты, может быть, и ее не понимаешь?
— Не-т, — всхлипнул Свен.
Ректор несколько раз прошелся по классу.
„Скверно", пробормотал он про себя. Он остановился перед Свеном и посмотрел на него.
— Да! так попробуй подумать еще, — сказал он и вышел из класса.
Свен Бидевинд высморкался и вытер глаза. Он посмотрел на свой черновик с бесконечными вычислениями и числами, которые у него получались и которые все были неверны! Все, что он ни пробовал, выходило совсем не то, что у кандидата Ланге, когда он объяснял ему задачу на классной доске.
Он оглянулся. Опустелые скамьи точно дразнили его; стены были такие голые и холодные, а в углу чернела классная доска. Она была плохо вымыта, и на ней виднелись следы вычислений Ланге.
Но разобрать их было невозможно.
Куда бы ни упал взгляд Свена, помощи ждать неоткуда. Ни в классе, ни вне его.
Вне его были отец и мать, которые опять будут увещевать его. Теперь они сидели дома и обедали все вместе, так хорошо, уютно. Впрочем, вряд ли теперь там было уютно: они, верно, думали о том, что он опять оставлен.
О, эти письменные задачи! Тут нельзя было ни отгадать, ни отговориться. С них, вероятно, начнется в один прекрасный день его расчет с гимназией. Математика хуже всего.
Немецкие и латинские переводы можно было, в конце-концов, осилить; для этого существовали словари и грамматики; и там, в конце-концов, нужно было писать человеческие слова.
Математика была предметом совершенно чуждым уму Свена. Она висела в пространстве без всякой связи с какими бы то ни было другими предметами в мире.
(а + b)2 = а2 + 2 аb
(а — Ь)2 = а2 — 2b
Что такое эти а и b, а2 и b2, какое представление можно было связать с ними? Никакого!
Сначала все это было так легко, так просто, всякий ребенок понял бы; а потом вдруг стало так запутано и мудрено; он не обратил на это внимания, не учил уроков, не слушал внимательно, и внезапно очутился точно пред каменной неприступной стеной, за которой скрывался целый неведомый ему мир.
Да, конечно, это правда, он сам дал этой враждебной силе вырасти до таких огромных размеров, и она в один прекрасный день погубит его.
Может быть, скоро; может быть, после сегодняшнего сидения, за которое его будут бранить. Может быть, на этот раз родители придут в гимназию и будут допытываться, каким образом это вышло…
Он вздрогнул. Ректор опять вошел в класс.
— Отнеси это письмо своему отцу, Свен, — сказал он. — Тебе слышны отсюда часы?
— Да.
— Когда пробьет три часа, ты можешь итти домой.
Свен остался один. Белый конверт с четкой красивой надписью ректорской рукой лежал перед ним и уносил последние остатки его спокойствия.
Свен был так же бледен, как бумага конверта. Так вот он, расчет!
В письме, конечно, было безжалостно и ясно написано обо всем; о том, что он, Свен Бидевинд, приходил и уходил из гимназии, как совершенно посторонний человек; что он отгадывал и отвиливал от уроков в то время, как другие мальчики старательно учились; что отец его выбрасывал за окно те деньги, которые он платил за него в гимназию. Не потому, чтобы он был неспособным, как Серен Мандрабер, нет, — просто из лени, ужасно, ужасно!
Он он стил голову на руки, у него заболел живот. Может быть, в письме говорилось и о том, что он пишет стихи за уроком, вместо того, чтобы слушать.
