Любовь Воронкова - Лихие дни
Она забыла и про шерсть, которую надо раздергать, и про воробьев, которых надо кормить. В глазах ее снова появился страх и на душе стало тяжело.
Бабушка тоже больше не села за стан. Она ходила по избе, бралась то за одно, то за другое и ничего не могла делать.
— На стол, что ли, собирать, — сказала наконец бабушка, — чай, наши скоро обедать придут…
Но только она взялась за нож, чтоб нарезать хлеба, как вдруг распахнулась дверь и мать вбежала в избу:
— Мамаша, мамаша! Немцы уже в Отраду пришли!
Бабушка бросила нож.
— Батюшки, а мы и подушки еще не спрятали! И перину не вынесли! Аннушка, бери скорей перину, неси в овраг!
Сама она схватила охапку подушек и побежала на улицу. Но тут же и вернулась с плачем.
— Они уже здесь! Они уже в гору поднимаются!
Маринка вскочила, бросилась к матери. В испуганных глазах ее дрожали слезы.
— Ничего, ничего, дочка, — сказала мать, — давай с тобой не бояться. Ладно?
Мать вошла в горницу. И никаких подушек она не стала собирать, никаких перин не стала вытаскивать. Она только сняла со стены карточку мужа и спрятала у себя на груди.
— А чего бояться? — спокойно говорила мать. — Подумаешь, немцы! Твой отец теперь их из пулемета знаешь как бьет! Бояться их еще!
Маринка видела, что руки ее дрожат и какие-то необычные красные пятна появились на лице. Но она улыбалась, и Маринка никак не могла понять: то ли мать утешает ее, то ли вправду ничего не боится.
Дед оделся и пошел посмотреть, как идут враги. Маринка отправилась с ним, уцепившись за полу его полушубка.
У дворов стоял народ. Ребятишки толпились возле самой околицы. Ганя тоже был с ними. Маринка отцепилась от деда и подошла к девчонкам, стоявшим у дороги. И тут они увидели немцев.
Немцы шли из-под горы мимо деревни — чужие солдаты, по-чужому одетые. На снегу их шинели казались совсем зелеными.
Они ехали на конях, сдвинув пилотки на ухо. Они насмешливо и как-то снисходительно улыбались, поглядывая на безмолвных людей, стоявших у околицы, и крикливо переговаривались о чем-то. Странно было Маринке слышать здесь, в Зеленой Горке, такие непонятные картавые слова.
Офицер ехал на высоком коне. Он сидел, упершись рукой в бок, и ни на кого не глядел.
— Ишь ты, щеголи какие, вырядились! — вполголоса сказал дед. — Подождите, это еще морозов больших не было, а вот как прихватит хорошенько, пожалуй попляшете в своих холодных сапожках-то!
— Они еще, видно, русской зимы не пробовали! — подхватила соседка. — Ну, ничего! Они ее узнают, фашисты проклятые!
Конница прошла и скрылась за лесом, а немного погодя из-под горы показались мотоциклы. Мотоциклисты сидели, неподвижно пригнувшись к рулю. На них были темные серо-зеленые плащи и железные каски. Лиц почти не было видно. И казалось, что это не люди сидят, а какие-то неподвижные зловещие куклы.
Мотоциклы долго шумели по дороге. Они шли тяжело, зарывались в снегу и проходили мимо, туда, к железнодорожной линии, к Солнечногорску.
Мотоциклы прошли. Дорога затихла и опустела. День уже клонился к вечеру. Немцев больше не было.
— Вот, на наше счастье, мимо прошли! — обрадовались колхозники в Зеленой Горке. — К нам даже и не заглянули!
Но рано они обрадовались. Из-под горы с хриплым ревом показались огромные грузовые машины. Они были трехосные, с толстыми колесами и высоким крытым верхом, как фургоны. Гудя и хрипя, машины притормозили у околицы и медленно одна за другой повернули в деревню. Маринка в страхе бросилась домой.
Кудряшу «капут»
Загремела калитка, в сенях послышался громкий нерусский говор. У Маринки екнуло сердце. «Идут!»
Фашисты, гремя сапогами, вошли в избу. Ни на кого не глядя, они прошагали прямо в чистую горницу и сразу наследили на белом полу.
— Матка, комм! — сказали они. — Иди сюда!
Бабушка подошла.
— Здесь будут жить германские зольдаты. Здесь они будут спать. Ты, матка, и пани, и пан, и кинд…
— Какой кинд? — спросила бабушка.
— Вот этот, — немец показал на Ганю и на Маринку по очереди, — вот этот и этот — все будут спать там, кюхе.
— В кухне?
— Да, да, в кухне.
— А вот это все, — немец показал на постели, — это все — форт! (Прочь!) В кюхе. Убрать!
Солдаты вышли и что-то написали мелом на двери. Дед попробовал прочитать, но ничего не понял, разобрал только цифру 8.
— Это значит восемь человек сюда, — догадался Ганя.
— Забирайте свои вещи из горницы, — сердито сказала бабушка, — теперь, видишь, горница-то, оказывается, не наша!
— Как так не наша? — нахмурился Ганя. — А мы как же?
— Так вот и не наша, — ответила бабушка, — вишь, новые хозяева явились. Не возили, не строили — дом нажили. А мы теперь вроде собак, мы и у порога можем!
Маринка забрала из-под лавки своих кукол. Под лавкой у них была очень хорошая комната — с занавесками, с картинками. Там стоял у них деревянный столик и кроватка, покрытая пестрым одеяльцем. Маринка сняла занавески, связала в узелок всю мебель, захватила все это в охапку и вынесла в кухню.
— Бабушка! А где же теперь мои куклы спать будут?
— Вот еще, с куклами! — закричала бабушка. — Сунь вон их под печку. Спроси, где ты сама-то спать будешь!
Бабушка сняла со стен платья и полотенца, мать собрала с постелей одеяла. Все вынесли в кухню и сложили на лежанку.
— Как беженцы все равно! — сказал Ганя.
— Типун тебе на язык! — ответила бабушка. — Накличешь еще новую беду!
— Ну что ты уж так пугаешься? — возразила мать. — Если так случится, разве добрые люди не помогут?
— Помочь-то помогут… Только чужие, порожки круты, а чужой хлеб, матушка, вот как горек!..
Заскрипел на улице снег, застучали каблуки по ступенькам крыльца, послышались голоса…
— Вот они, — буркнула бабушка. — Встречайте гостей!
Вдруг из сеней выскочил Кудряш и залаял во всю глотку. Мать поспешно вышла.
— На место, Кудряш, на место!
Маринка бросила своих кукол и тоже выскочила в сени. Возле крыльца стояли немцы. Один из них поднялся по ступенькам. У него на плечах блестело серебро, а на петлицах был отчетливо виден зловещий значок — череп и кости. Это был какой-то начальник, может быть офицер. Он остановился, потому что Кудряш не давал ему пройти. Кудряш метался возле двери, шерсть у него на загривке встала дыбом, он злился, лаял и бросался на офицера, не обращая внимания на окрики.
Офицер не спеша вынул из кобуры револьвер. Маринка охнула и выбежала на крыльцо.
— Молчи, Кудряш, молчи, дурак! — закричала она. — Перестань!
И, схватив Кудряша за длинную шерсть, потащила его к себе.
— Он не тронет, он вас не тронет, — поспешно заговорила Маринка, — он только лает, он такой дурак у нас! Не убивайте его! Ведь он просто глупый!
Офицер поглядел на Маринку, и в его серых глазах блеснул холодный нетерпеливый огонек.
Он ткнул дуло револьвера Кудряшу в широкий лоб, в самую ложбинку. Хлопнул выстрел. Кудряш взвизгнул, ткнулся носом в морозные доски и замолк. Офицер, столкнув его ногой с крыльца, прошел в избу. Маринка закричала.
Солдаты и ефрейторы прошагали за офицером. Все они проходили мимо Маринки и с усмешкой поглядывали на нее. Один солдат с черными, выпуклыми, как у рака, глазами подмигнул ей и сказал:
— Кудряш — капут?
А Маринка громко рыдала над своим милым Кудряшом. Она подняла его голову и, плача, глядела на его добрую морду. Озорные карпе глаза уже не видели Маринку. Из черных ноздрей Кудряша показалась темная струйка крови и смочила его мягкую желтую шерсть.
— Бедный ты мой, — причитала Маринка, — бедненький ты мой, бедненький!
Мать молча сошла с крыльца, схватила Маринку за руку и увела в избу.
А Кудряш так и остался лежать у крыльца на высоком сугробе.
Фашисты живут в доме
Странные, жуткие начались дни. Немцы жили в горнице, спали на хозяйских кроватях и с утра до вечера топили маленькую печь-голландку. Большую печь в кухне тоже приходилось топить и утром и вечером: утром немцы варили себе завтрак, а вечером ужин. Маринке казалось, что стало душно жить. И от жары душно, и от хлопот, которыми были заняты целый день мать и бабка, и от тесноты, и от какого-то тягостного чувства, которое томило ее и которого она не могла понять.
Немцы в первый же день, как только сбросили с плеч шинели, сейчас же потребовали горячей воды для мытья, горячей картошки на ужин и гвоздей.
— Цвай гвоздь! — сказал один, выходя на кухню, и показал Гане два пальца.
Ганя достал ящичек с гвоздями и подал ему два. Тут же вышел другой и показал три пальца:
— Мне драй гвоздь!
Ганя дал.
Потом снова вышел первый — ему еще надо было «фир гвоздь», потом еще «цвай». Они набили в горнице гвоздей во все стены — и возле печки, и над столом, и над кроватями. На этих гвоздях развесили немцы походные сумки, фляжки, свои широкие нескладные шинели. От шинелей по белым обоям растеклись темные сырые пятна.
