Светлана Пономарева - Фото на развалинах
Я сунул пиццу в микроволновку и пошёл в общую комнату, которую предки гордо называли гостиной. Мать смотрелась в зеркало, поправляла волосы, как будто пришла в гости или в ресторан, а не к себе домой. Потом обернулась ко мне.
— Лесик, хочешь, я тебе поиграю?
Отказывать было нельзя. Это был главный материн бзик. Если я отказывался слушать, как она играет, у неё начиналась настоящая истерика. Хотя, честно говоря, играла она очень хорошо, мне нравилось.
Мать села за пианино, я — в кресло рядом.
Когда-то давно она окончила Институт культуры, актёрский факультет, потом играла в местном театре, потом вела театральный кружок в доме творчества. Но ей это не особо нравилось. Она всю жизнь хотела быть знаменитой пианисткой. Неудачный перелом руки сделал это невозможным, из училища по классу фортепиано ей пришлось уйти. Меня отдали в музыкалку уже в пять лет. Но, когда я в четвертом классе сломал руку (не левую, как мать, а правую, но всё равно это считалось мистическим совпадением), ходить туда дальше я наотрез отказался. Мать очень переживала из-за этого. Теперь ей только и оставалось — играть мне или просить меня поиграть ей, но, так как я, бросив музыкалку, и дома перестал заниматься, второе потеряло смысл. Я мог сыграть только что-нибудь совсем лёгкое, а это было неинтересно.
Сейчас мать играла что-то, название чего я не помнил, не очень быструю музыку, и не грустную — светлую, приятную. Я смотрел на её руки и думал о Наташе. Вспоминал её взгляд, улыбку, как она поправляет волосы, как закидывает сумку на плечо. Потом — шарф, соскальзывающий с её шеи. Я ясно представил Наташу рядом с собой. Как мы стоим с ней рядом на территории ТЭЦ.
Идёт снег, я показываю ей окно, в котором сидел давно-давно, а она смотрит туда и улыбается.
Потом мысли мои перескочили на Виктора Валентиновича. Принесла же его нелёгкая в нашу школу… Наверняка он был большим неудачником. Иначе бы не пошёл в учителя. Учителями работают либо те, кто выбрал эту профессию давным-давно, когда быть педагогом считалось круто, либо те, кто больше нигде не нужен. Очевидно, историк относился ко второму сорту…
Микроволновка уже щёлкнула и выключилась, в животе у меня бурчало, а голова побаливала…
— Лесик!
Музыка прекратилась.
— Лесь, ты меня не слушаешь совсем. Мог бы сразу сказать, что тебе не до меня.
— Я слушал, — устало сказал я, — но уже очень поздно, я вчера всё-таки простыл, и теперь мне фигово. Давай пить чай и спать. Пойдём.
Мать раздражённо хлопнула крышкой пианино. Но потом взяла себя в руки и снова улыбнулась:
— Тогда расскажи мне что-нибудь, пока будем ужинать.
— Что?
— О школе, о девочках, о том, что читаешь. Неужели тебе нечего рассказать?
— В школу я хожу, — сказал я, — книжки читаю. А девочками не интересуюсь, маленький ещё.
На кухне откусил кусок пиццы побольше, чтобы ясно было видно — говорить я сейчас не могу.
— Сына, почему ты такой злой? — мать закурила, и дым от ментоловой сигареты заполнил пространство между нами, создал ещё одну стену кроме той, которую я постоянно ощущал и без дыма… Курила мать торопясь, причмокивая, очень некрасиво. Как будто девчонка, которая не успевает с переменки на урок.
Я сосредоточенно жевал.
— Почему вы все злые, почему? — выпалила мать. — Разве я не заслужила хоть чуточку внимания? Вот ты, Лесь, когда я прихожу вечером, ты хотя бы раз поинтересовался, как мои дела? Ты даже из комнаты не выходишь, если не надо дверь открыть. Тебе противно быть со мной?
Лицо матери стало похожим на античную маску злого героя, сделанную из старой, жёлтой бумаги. Только глаза оживляли её, да одинокая слеза, проползающая по щеке.
— Лесь, скажи, я тебе противна? Я задаю тебе простой вопрос, но ты его игнорируешь. Понимаешь, Лесь, ты единственный для меня родной человек, но даже ты не хочешь со мной говорить! Ты ненавидишь меня, да?
— Пересказать тебе последнюю книжку?
— Почему, почему мне нужно это терпеть? Почему меня спасли, когда я тонула в детстве? Господи, как мне было бы уже хорошо! Если бы вернуться назад, никого, слышишь, никого из вас не было бы в моей жизни! Я бы родила девочку, она бы научилась играть на пианино, она бы не стыдилась говорить со своей матерью.
— Последнее, что я читал, была муть о великом Граале. Толстенная такая книженция, но ничего особенного, — продолжил я спокойно.
— Почему, почему я не такая как все, — мать яростно, нервными движениями смяла сигарету в пепельнице так, что невыкуренный табак из неё полетел во все стороны. — Неужели я нужна только для того, чтобы уколоть меня побольнее? За что, за что?!!
После этого она вскочила и бросилась в спальню.
— О том, что можно найти Грааль и будет полное счастье, — закончил я себе под нос.
Дверь спальни громко хлопнула.
Мама не станет искать Грааль. Она снова достанет бутылку. Если разобраться, Грааль ей не нужен. Как не нужен и я. А нужен — повод, чтобы расстроиться и выпить. Я много читал про такие психологические штучки. Иногда я думаю, что вообще непозволительно много для своего возраста прочёл. Как говорится, меньше знаешь — крепче спишь.
С этой мыслью я выключил на кухне свет и отправился в комнату. Перед тем как лечь, глянул на второй корпус. Наташино окно не светилось.
Я хожу в школу только тогда, когда мне это надо самому. Когда уроки интересные или чтобы из дома смотаться. Словом, когда есть причины идти. И когда эти причины есть, мне ничто не помешает. За ночь мой организм окончательно сдался, к утру я температурил и не мог дышать носом. То есть имел вполне официальный повод остаться дома и полдня валяться в постели. Но, обдумав вчерашнюю ситуацию, я решил, что идти на уроки надо. Чтобы нанести удар по престижу историка. Как это сделать, я ещё не знал, но сделать это было необходимо. Превентивно, так сказать. Опустить его в глазах Наташи как можно ниже и потом уже жить спокойно…
Идти я решил ко второму уроку, потому что первым была физкультура — не ключевой для моего возможного будущего предмет. Вместо тупого бегания за мячом я остался в тишине комнаты и, включив компьютер, рассматривал снимки Наташи. На нескольких она позировала мне, как бы ради прикола. Я пролистал на компьютере эти снимки. Была в них, как это говорят, энергетика. Не вообще энергетика, фиг знает что, а именно активизация для меня. Посмотришь на кадры, где Наташа улыбается, и вот уже болезнь затихла.
Наверное, если бы Наташа стала моей девушкой, я вообще бы ничем не болел. И никогда не расстраивался. Не было бы ни досад, ни обид, ничего… Только радость.
Я попытался представить, как это — постоянно радоваться. Но — не получилось. Что-то жало и мешало в груди. Естественно, сейчас оснований быть счастливым у меня не так уж много. Ну ничего, разберусь с неожиданно нарисовавшимся соперником, и всё будет гораздо лучше…
Пришёл я в школу немного более бодрым, чем проснулся. Вторым уроком была литература, которую вела пышная телом, носатая, чуть картавая учительница, которую вдобавок звали Анна Ивановна. В общем — ожившая гравюра императрицы Анны Иоанновны. От смеха можно лопнуть. Учительница что-то вдохновенно вещала, а я размышлял о том, как бы подгадить историку. Ну и рисовал, конечно. Сначала — расстрел итальянских патриотов-гарибальдийцев. Главный патриот — Виктор Валентинович уже лежал в луже крови, сраженный пулей реакционера меня. Сходство было весьма отдалённое, но я не успокоился. Дальше я нарисовал пленение итальянских солдат под Сталинградом, хотел было нарисовать Карбони, со слезами на глазах вымаливающего у меня, советского солдата, прощение, но тут на меня обратила внимание Анна Ивановна. Задала мне вопрос и втянула в длинную бессмысленную дискуссию.
Следующим уроком была история, ради которой я вообще пришёл в школу. Пока мы брели с первого этажа на третий, Наташа трепалась с Алиской о Викторе Валентиновиче. Не то что бы я специально подслушивал, но они так громко об этом говорили, что не услышать было невозможно.
— Вите нравится сиреневый цвет, — сообщала Алиска. — Я в журнале читала. Оказывается, мужчины в тридцать лет предпочитают сиреневый и тёмно-зелёный цвета. Потому что… — Алиска задумалась. — Ну, в общем, им нравится. Там так написано было.
— Давай спросим, — предложила Наташа, поправляя джинсовый пиджачок. Пиджачок был тёмно-бордовый и нравиться историку, по версии Зелениной, не мог.
— Давайте я спрошу, — предложил я ехидно.
— Фёдоров, — Наташа остановилась и тормознула меня, ухватив за рюкзак. — Только скажи Вите какую-нибудь гадость, и я тебя покалечу.
— Ты что, Титова, влюбилась? — уточнил я.
— Тебя это должно волновать? — сказала Наташа. — Правильно, не должно. Я предупредила!
Я промолчал, и Наташа, резко повернувшись, пошла в класс, а вместе с ней и Алиска, бросившая мне через плечо:
