Сусанна Георгиевская - Отрочество
Сегодня все было хорошо. Она спокойно ходила по классу, все видя и ничего не желая замечать, слушая и не слушая (однако все слыша), глядела в окошко и вдруг оборачивалась, усмиряя, подбадривая, покачивая головой, управляя классом, как искуснейший дирижер, который одним движением руки то вызывает в оркестре оживление, то усмиряет вызванную им бурю звуков.
Мальчику давно уже перешли от сравнения «Песни про купца Калашникова» с народными былинами на характеристики героев.
Поняли… Отлично! Уловили и склад старинной русской речи, и богатырскую силу народа, о которой рассказывалось в «Песне», и широту размаха его чувств в любви, отчаянии, боли, ревности.
Посветлев, став неузнаваемо молодой, она улыбалась ребятам.
Но вот голоса стихли.
— Всё? — спросила она.
Ей не ответили.
Тогда, остановившись у столика, она открыла книжку, которую вынула из старенького портфеля с серебряной монограммой (подарок выпускников).
— Лучше, чем говорит об этой «Песне» Виссарион Григорьевич Белинский, мне все равно не сказать, — начала Елизавета Николаевна, — поэтому я вам просто прочитаю, ребята, отрывок из его статьи.
Мальчики с улыбкой переглянулись. Однако когда она стала читать об Иване Грозном, облик которого еще жив в преданиях и фантазии народа: «Его колоссальная фигура с головы до ног облита страшным величием, нестерпимым блеском ужасающей поэзии», когда она привела слова о Кирибеевиче, о силе его неукротимых страстей, о разгуле его отчаяния, сказала о купце Калашникове, одной из тех сдержанных русских, упругих натур, которые мягки и терпеливы, но только до поры до времени, — лица у всех сделались серьезными. Она заметила, что мальчики что-то записывают в тетради и только один оставался безучастным. С самого начала урока, видимо присутствуя на нем, Даня Яковлев был на самом деле очень-очень далеко. Он читал книжку, держа ее на коленях под партой.
— Яковлев, — сказала Елизавета Николаевна, — отдай мне, пожалуйста, твою книжку… Ах, вот как? Раскопки под Киевом? Ну что ж, тоже русская старина. А теперь покажи-ка твою тетрадь с домашними заданиями.
Опустив глаза, он протянул ей тетрадь.
На сегодня было задано — указать, какие картины быта XVI века изображены в трех главах «Песни», и придумать для каждой картины особое заглавие.
Ничего похожего Елизавета Николаевна в тетради Яковлева не обнаружила.
— Ну, а что было задано к прошлому уроку, Яковлев?
Он молчал.
— Садись, — тихо и огорченно сказала она, и ее сморщенная, чуть-чуть дрожащая рука осторожно вывела в журнале двойку.
Яковлев сел. Раздался звонок.
Захлопали парты, задвигались с новой энергией ноги под партами, зарокотали громко и тихо со всех сторон голоса.
— Тише! — строго сказала Елизавета Николаевна и постучала карандашом об учительский стол. — Урок еще не закончен. Педагог еще в классе, ребята.
На одно мгновение голоса утихли. Она взяла со стола журнал, кивнула мальчикам и пошла к двери.
* * *— Яковлев! — сказал Александр Львович, улучив минуту, когда они остались в классе одни. — Мне кажется, что вы давно уже собираетесь мне что-то сказать.
Так он всегда начинал, когда хотел, чтобы кто-нибудь из ребят признал свою вину. Даня, заморгав глазами, виновато посмотрел на классного руководителя. Тот небрежно держал журнал, лицо у него было такое, как будто он видит Даню насквозь.
«Всё знает! — в отчаянии подумал Даня. — И про археологию и про все. А может быть, даже про сковородки и ступку».
— Александр Львович, — сказал он дрогнувшим голосом, — ну что я вам должен сказать? Ведь вы же и так все знаете.
— Ага, — философски ответил учитель. — Хорошо. В таком случае, давайте не будем возвращаться к прошлому. Поговорим о будущем. Идет?
— Идет, — с облегчением сказал Даня.
Александр Львович сейчас же положил свободную от журнала руку на Данино плечо. Они стояли так близко один от другого, что Данин лоб почти касался подбородка учителя. Стояли близко и были похожи на двух приятелей разного возраста. Мальчик даже подумал о том, что не будь Александр Львович его классным руководителем, а познакомься они, ну, скажем, на даче, то, наверно, сильно и совсем иначе бы подружились. Может быть, даже стали кататься попеременке на чьем-нибудь велосипеде или мотоцикле, если бы у Александра Львовича был мотоцикл.
Но тут не было мотоцикла, и Александр Львович не был его соседом по даче, он был его классным руководителем, а Даня только что получил двойку по литературе.
— Что, — спросил с насмешливой нежностью Александр Львович, — опять задумались?
«Не особенно сердится!» — решил Даня, быстро возвращаясь с дачи обратно в класс.
— Я думал про мотоцикл, Александр Львович. Про то, что вы, наверно, любите кататься на мотоцикле.
Александр Львович был, в свою очередь, поражен. Он засмеялся.
— Не скрою, Даня, два раза в жизни я действительно катался на мотоцикле. Не как водитель — жаль тебя разочаровывать, а как пассажир. Это было в Германии. Мы проехали на мотоцикле от Берлина до Лейпцига, а потом от Лейпцига до Берлина.
(Все в порядке, опять перешел на «ты».)
— Расскажите! — с загоревшимися глазами попросил Даня.
Разговор был на полном ходу. Александр Львович готовился рассказать о поездке на мотоцикле из Берлина до Лейпцига и обратно, а Даня — послушать, как вдруг открылась дверь класса и в щели показалась Сашина голова.
— Ты что… ты сегодня вообще не пойдешь домой? — сказал он с разбегу. И вдруг понял, что рядом с Даней стоит учитель.
— Несколько позже, Петровский, — ответил вместо Дани Александр Львович. — Не ждите, встретитесь вечером.
«Прорабатывает…» — в смятении подумал Саша и не ушел, а присел на скамейку около раздевалки и приготовился ждать товарища хоть до завтрашнего утра.
А разговор о поездке на мотоцикле, прерванный вторжением Саши, так и не состоялся. Они молча поглядывали друг на друга; один держал портфель, которым водил в задумчивости по крышке парты, другой — журнал.
— Видишь ли, — сказал наконец Александр Львович, останавливая Данину руку и положив на парту классный журнал, — я давно уже собираюсь кое о чем тебя спросить… Скажи, пожалуйста… помнится, ты написал письмо в райсовет? Так вот, если тебя до того сильно задела плохая успеваемость Леки, что это стало для тебя твоим личным делом, то почему тебя не огорчают плохие оценки других ребят? Ну… ну, например, Кузнецова? (Ни слова о Даниной двойке по литературе!) А вот почему, если хочешь знать, — не глядя на растерявшегося Яковлева, продолжал Александр Львович. — Потому, что ты дружишь только с Сашей Петровским. Все остальное тебя не касается. Затруднения Калитиных ты заметил совершенно случайно. («Ни слова о двойке!»)
— Не спорю, твой выбор хорош, — продолжал задумчиво Александр Львович. — Саша сердечный, искренний человек. Хороший товарищ. Меня лично глубоко трогает твоя дружба с Петровским. В ней, в ее горячности, в ее, ну скажем, прямо какой-то взаимной самоотверженности я вижу залог больших и искренних чувств. Ну вспомни-ка, например, о дружбе Герцена и Огарева, зародившейся в ранней юности. — Александр Львович прошелся по классу. — Ты читал «Былое и думы»? Читал начало? Ну что ж… А правда великолепно? И все-таки я хочу сказать, что тогда были другие обстоятельства, другие времена. Былое, как-никак… Короче: я хотел еще разок с тобой поговорить именно о дружбе. Да, о дружбе и о товариществе. Не удивляйся! Я верю, что это чувство в тебе очень сильно развито, иначе не стал бы и начинать разговор…
Александр Львович вдруг остановился у парты и сурово, даже как бы сердито взглянул на Даню.
— Стыдно, Яковлев! («Сейчас заговорит о двойке!») Стыдно!.. У тебя большие способности к языкам. В частности, ну скажем, к английскому языку, а вот, например, у Кузнецова этих способностей нет, английский ему дается с трудом. И что же? Ты не подумал помочь товарищу!
— Но ведь у меня же у самого по-английски тройка! — вне себя сказал Даня.
«Нет, лучше бы он ругал меня, чем устраивать эту комедию!»
Но Александр Львович был вполне серьезен.
— Стыдно, Яковлев, — повторил он. — Очень стыдно быть равнодушным к беде товарища. Одним словом, я поручаю тебе Кузнецова, подтяни его по английскому языку.
— Чего?..
— Ведь у тебя же развито чувство товарищества, так? Я наблюдал это много раз. Ты умеешь, если захочешь… ого, еще как умеешь быть настоящим товарищем! Давай-ка вот как с тобой условимся: ты приступаешь к занятиям с Кузнецовым с сегодняшнего же дня… ну ладно, с завтрашнего. Но учти: до сих пор он любил только математику и технику. Тут у него и вдохновение, и трудолюбие, и любопытство. А к языкам, истории, географии он относится по-ребячески: не изучает, а учит отсюда — досюда. Ты должен как-то открыть для него эту дверь… Как? Да надо ли тебе советовать? Ты человек изобретательный. Но предупреждаю об одном: действуя формально, тут ничего не возьмешь. Надо это сделать как свое дело. Для себя, а не для него. Понятно?
