Сусанна Георгиевская - Отрочество
Четыре головы, высунувшиеся из окошечка чердака, неотрывно следили за птичьим полетом.
— Эх, и злые! Эх, хороши! — говорил Кузнецов-отец, и казалось, что голова, увенчанная соломенной шляпой, готова взлететь вслед за птицами.
— Хорошо стоят, ничего стоят… Кучно летают! — подхватывал Кузнецов-сын.
Сашу с обеих сторон энергически подталкивали локтями: с одной стороны — Даня, а с другой — Кузнецов-младший.
К гостям, казалось, сразу привыкли на чердаке. Их уже перестали считать случайными посетителями.
Они были счастливы. Они высовывались из окошечка так далеко, как только могли. Ветер, свежий и острый, рвался им в легкие — влажный ветер, прилетевший откуда-то с Балтики и пахнущий морем.
— Выпускайте, папа! — сказал наконец, подталкивая отца, Кузнецов-младший. — Темнеет.
— Да уж, видно, придется, — ответил отец и, нехотя пошарив у себя за пазухой, выбросил в ветер одинокого толстого голубя.
Понукаемый вафельным полотенцем, голубь медленно взвился над крышей и сел на трубу.
Ему неведомы были высотные полеты над городом. Он взвивался над трубой и сейчас же падал, напоминая товарищам о доме и тишине, о тепле чердака и питательности конопляного семени.
— Тряский, — сказал Кузнецов, толкнув локтем Сашу. — Надорванный, понял?
Но Саша не видел тряского голубя, он смотрел на спускавшийся треугольник птиц.
Всё ниже парили птицы, плавно кружась над крышей дома. Они, которые так лениво и неохотно покинули дом, не могли, не хотели теперь расстаться с вдохновением полета.
Тогда Кузнецов-отец постучал о звенящую крышу костяшками пальцев, и первый голубь сел на ребро крыши у трубы. За ним другой, третий — целая цепочка голубей. Их шейки вытянулись навстречу закату. Время от времени они приподнимали крылья, словно и сидя продолжали лететь. Кузнецов-отец протянул вперед руку. На ладони тихо шуршало конопляное семя. И вот, перебирая мохнатыми лапками и выпячивая грудь, сизяк степенно подошел к круглому оконцу. Один за другим возвращались голуби на чердак. В темноте шуршали их тяжелые крылья, еще хранящие воспоминание о полете.
— Ну что ж, пошли? — спросил Кузнецов-отец.
— Пошли, — ответил Валентин.
— Пошли! — сказали хором возвратившиеся из страны полетов Саша и Даня.
Дверь захлопнулась, и все четверо стали спускаться во двор по скрипучей лестнице.
* * *У Вальки Кузнецова была отдельная комната. Она состояла из части коридора, отгороженного от прочей квартиры фанерной стеной.
В комнате царил свой особый порядок — так сказать, кузнецовский дух. В середине комнаты стоял радиоприемник («Безусловно сборный», — решили Саша и Даня); у правой стены лепилась кровать, напоминающая походную коечку. Над ней висела аккуратнейшим образом окантованная фотография.
— Братан! — пояснил Кузнецов, указывая пальцем на фотографию. — Без пяти минут артиллерист.
С фотографии серьезно и даже почти сердито смотрели два очень молодых человека. Все у них и на них было одинаковое: пуговицы, подворотнички и даже волосы, остриженные ежиком. И все-таки кузнецовского брата мальчики узнали сразу. Он был такой, каким Валька Кузнецов станет, наверно, через пять лет.
У окна на хлипком трехногом столе валялись учебники. Простенок между столиком и окошком украшала другая фотография: семейная группа — отец, мать и много мужчин от тринадцати до тридцати лет. Все они были похожи друг на друга, как семечки в подсолнухе.
— Братишки! — сказал Кузнецов, заметив, что Саша и Даня внимательно рассматривают фотографию.
— А сестер у тебя нет? — поинтересовался Саша.
— Не держим! — презрительно ответил Кузнецов и, подойдя к двери, плотно прикрыл ее.
Раздался оглушительный звонок. Одновременно над окном зажглась надпись:
МИЛОСТИ ПРОСИМ!
— Здорово! — сказал Саша.
— Садись! — вместо ответа сказал Кузнецов.
Саша сел.
ОСТОРОЖНО — ОКРАШЕНО!
гласила над письменным столом надпись, и Саша не то чтобы сорвался со своего места (штаны, вероятно, уже все равно были испорчены), а так, не без некоторого любопытства, обернулся и посмотрел на заднюю часть своих брюк.
— Валяй сиди! — успокоительно сказал Кузнецов. — Уже высохло. Это мы, знаешь, с другим моим братаном — он в техникуме, на втором курсе — красили мебель, и я придумал эту надпись. Но слабо, знаешь, помогло. Зажигается только тогда, когда сильно надавливаешь на сиденье. Замыкание электрической цепи, понимаешь?
— Понимаю, — сказал, вздохнув, Саша и опять сел.
«Осторожно — окрашено!» — засияли буквы над письменным столом.
— Неужели тебе не надоест эта надпись перед глазами? — сказал Саша. — Я бы выписал… ну, не знаю… какие-нибудь слова Ломоносова, или: «Электрифицируем дороги к коммунизму», или, ну скажем, стихи из Пушкина:
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?..
— Идея! — сказал Кузнецов. — Я электрифицирую столовую. Когда станут пить чай, в потолке будет зажигаться: «В здоровом теле — здоровый дух!» А это я уберу. Знаешь, все не собраться, руки не доходят.
— Ага! — неопределенно выдохнул Саша.
Даня рассеянно и молча перебирал учебники, валявшиеся на столе.
— Брось! — сказал Кузнецов. — Положи обратно.
— Что бросить? — спросил, заморгав от удивления, Даня.
— Барахлишко! — небрежно ответил Кузнецов.
— Знаешь, — вдруг сказал Саша, — мне кажется, что ты так презираешь это барахлишко просто из самолюбия.
Кузнецов молча поглядел на товарища и только пожал плечами.
«Сцепились!.. Порядок!» Даня глубоко и сладко вздохнул: он понял, что Саша справится с возложенным на него, Даню, заданием много лучше, чем сделал бы это он сам.
— Да нет, ты не пожимай плечами! — увлеченно продолжал Саша. — Понимаешь, Валька, ты просто привык, чтобы тебе все сразу удавалось — ну, например, эта электрификация, и голуби, и задачи по алгебре… Вот ты и стал ненавидеть все, что не сразу дается. А оно не то чтобы не давалось, а ты просто неверно начал. Ну, в общем, мне кажется, важней всего правильно начать, чтобы перестало быть скучно…
— Да какое тут может быть веселье! — с раздражением сказал Кузнецов. — Чечетку мне, что ли, отбивать?
— Нет, ты слушай, слушай! Когда берешься за нелюбимое и непонятное — сразу такая тоска… Человек ведь и любит только то, в чем он сильный.
«Вот оно как у Саши здорово получается! — стоя в углу, восторженно думал Даня. — Не помешать бы!» И осторожно, на цыпочках, он вышел из комнаты.
Не замечая бегства Дани, Кузнецов взглянул на Сашу, но на этот раз с большим интересом. Саша почувствовал этот взгляд и понесся словно с горы:
— Так вот, через эту тоску, мне кажется, обязательно нужно продраться, через испуг, что не сможешь, ни за что не справишься. А справиться, наверно, всегда можно, только надо подойти по-своему… — Тут ему показалось, что он заговорил слишком поучительно. Саша взглянул на Кузнецова и сразу перешел на разговор о себе. — Так, между прочим, было и у меня тоже — с математикой. Но я не могу, чтобы не мочь. Когда мне не удается, я готов башку себе расшибить. Это, наверно, тоже из самолюбия. Смейся надо мной сколько хочешь, но я совсем не могу, чтоб чего-то не мочь. А зубрить, конечно, совершенно не помогает…
Кузнецов кивнул головой.
— Ну да, конечно, не помогает, — с удовлетворением повторил Саша. — Надо найти какой-то свой ключик, вот это да. И знаешь, теперь, когда я себя заставил, меня даже увлекают всякие задачки — конечно, не так, как русский и география, я и теперь, наверно, трачу на математику гораздо больше времени, чем ты.
— Я совершенно не трачу времени! — презрительно сказал Кузнецов. — Я уже, если ты хочешь знать, докатился до логарифмов. Лежу и просто читаю, как книжку. Одно время я увлекался головоломками. Но это пустяки. Не то!..
— Валюшка, а куда пропал второй мальчик? — с тревогой сказал за дверью мягкий и ровный голос. — Вы уже успели поссориться?.. Ведь к тебе, кажется, пришли два мальчика?
— Мама, ну что вы, право: «поссорился, поссорился»… С кем это я когда ссорился?
Дверь неслышно приоткрылась. На пороге, к величайшему изумлению Саши, стояла медсестра из поликлиники имени Софьи Перовской. Эта сестра (когда Саша был болен гриппом) дважды ставила ему банки.
— Здравствуйте, — сказал Саша смущенно. — А я вас помню, вы у нас были.
— Да, да, — рассеянно ответила она (конечно, разве возможно упомнить всех мальчиков, которым ставишь банки!).
Мать товарища (медсестра из поликлиники Софьи Перовской) была худощавой, немолодой. Но в ее худом лице было что-то милое, ласково-терпеливое, и можно было легко догадаться, что она вырастила много сыновей и всех вроде Вальки — охотников до голубей, футбола и домашней электрификации.
