Сусанна Георгиевская - Отрочество
Приподнявшись на цыпочках, тяжело дыша, забыв обо всем на свете, Даня заглядывал через плечо археолога в раскрытые шкафы и невольно тянулся к камням, чтобы потрогать их, подержать, взвесить на ладони.
Ким вынимал камни из их укромных гнездышек и бережно перекладывал в фанерные ящики на подстилку из ваты и стружек.
Его тонкие пальцы двигались осторожно и легко. Можно было подумать, что он боится разбить эти камни, провалявшиеся на земле и под землей многие тысячелетия.
Тут были ручные рубила разной величины, были отщепы, скребла, остроконечники. В камнях скрывалась история древнего человека, история его развития, его труда.
Даня постепенно узнавал азбуку этой каменной летописи. Теперь он мог безошибочно отличить камень, обточенный временем и водой, от камня, обработанного человеческими руками.
Одно только ему было обидно: случалось, что в музей, в отдел археологии, забегали личности лет этак десяти-одиннадцати. При раскопках газопроводной канавы они, видите ли, обнаружили ручное рубило (на поверку, конечно, оказывалось, что это самый обыкновенный камешек).
Раза два приезжали в музей какие-то девчонки из Сестрорецка. На песчаной дюне в Раапиве они нашли настоящий (доисторический) глиняный черепок. А один раз прибыла целая делегация ребят из Парголова, принявших лошадиный зуб за клык доисторического холоднокровного.
Противно, что люди суют нос не в свои дела!
Но что бы и когда бы ни принесли в музей ребята, к ним неизменно выходила заведующая отделом археологии Елена Серафимовна Подвысоцкая и говорила вежливо: «Благодарю вас за участие и помощь, товарищи». После этого она пожимала руку каждой девочке и мальчику, независимо от того, сколько им было лет.
Нет, что тут и говорить, Елена Серафимовна была удивительно терпеливый и мягкосердечный человек!
Даня завел себе, как Саша, несколько общих тетрадей и делал в них заметки и выписки. Мать, не зная, чем именно он занят, но видя, что мальчик наконец взялся за ум и что даже ночью приходится теперь вырывать у него из рук тетради и учебники, несколько успокоилась. Прав был их молодой учитель: из сына со временем выйдет толк.
Однажды, проснувшись утром, сын ей сказал:
— Мама, имей в виду, что кости доисторического животного не теряют клейкости даже через пять тысяч лет.
Мать испугалась. Она решила, что Даня переутомился, купила для него в аптеке витамин С — кисленькие зеленоватые горошины в стеклянной баночке — и вечером сказала отцу с жалостью и тревогой:
— Как много нынче стали им задавать! Все-таки дети, надо когда-нибудь и погулять и побегать.
Она не догадывалась, что Даня перестал гулять вовсе не потому, что выше головы занят выполнением школьных заданий. Нет. Надо сознаться, школьными заданиями в последнее время он себя не утруждал. Беда была в том, что он не умел и не мог совмещать два интереса, два рода обязанностей. Школа отошла на второй план. Все его мысли были заняты теперь археологическим кружком.
Первым заметил неблагополучие в Даниных делах Саша, сидевший с ним на одной парте. Он попробовал поговорить с Даней, но из разговора не вышло никакого толку. «Ты бы этого не говорил, если бы я занимался твоей дорогой Индонезией!» — ответил Даня, и Саша обиженно замолчал. Вторым заметил, что с Яковлевым творится неладное, Александр Львович.
Но Даня покуда что держался на среднем уровне успеваемости благодаря находчивости и памяти. И Александр Львович решил подождать.
Однако чем заметнее были Данины успехи в кружке, чем чаще хвалил его Ким и чем больше узнавал он о неандертальцах и карманьонцах, тем сильнее он отставал по арифметике, английскому и другим предметам.
Это грозило кончиться катастрофой. Долго ждать себя она не заставила. Она разразилась.
* * *В класс вошла Елизавета Николаевна. Вошла старческой, чуть суетливой походкой, сказала:
— Здравствуйте, ребята! — и прошла, ни на кого не глядя, к своему месту.
По классу будто ветер пробежал — раздался одновременный однозвучный шорох, дружный стукоток каблуков. Мальчики встали.
— Садитесь! — сказала Елизавета Николаевна.
Заскрипели скамейки. Откинулись кое-где крышки парт и с шумом захлопнулись.
— Тише! — сказала Елизавета Николаевна, не поднимая глаз. — Тише! Как-то шумно очень, ребята.
Так она сказала и легонько поморщилась, прислушиваясь не то к движению и шуму класса, не то к своим собственным мыслям.
— Да, так на чем же мы в прошлый раз остановились? — спросила она.
— На Лермонтове! — басом ответил Семенчук с задней парты. — «Песню про купца Калашникова» читали.
— Совершенно верно, — сказала она и снова кивнула головой.
В классе воцарилась мгновенно глубокая тишина — учительница раскрыла журнал.
— Кардашев! — будто слегка удивившись чему-то, сказала Елизавета Николаевна.
С третьей парты поднялся Кардашев и прошел по узкому коридору между партами, одергивая на ходу гимнастерку. Прошел, остановился, стал подле учительницы — худой, черноголовый, прямой, как карандаш. Переступая с ноги на ногу, он осторожно кашлянул.
Елизавета Николаевна посмотрела на него, слегка склонив голову, внимательно и задумчиво.
Кардашев метнул быстрый взгляд на Петровского, и Петровский ответил ему чуть заметным кивком.
Впрочем, не только один Саша — все знали, что эта задумчивость Елизаветы Николаевны предвещает какой-то сложный и не совсем обычный вопрос.
— Скажи-ка мне, Кардашев, — сказала наконец Елизавета Николаевна медленно, — что ты видишь общего в «Песне о купце Калашникове» с народными былинами и какая между ними разница?
Кардашев сдвинул брови и вытянул губы трубочкой — он думал. Потом тряхнул головой и начал отвечать.
— Хорошо, Кардашев, — одобрительно сказала она.
Кардашев заговорил еще громче, отчетливее, быстрее — он чувствовал сдержанный напор класса, плотину тишины, готовую каждую минуту прорваться шопотом и вздохами: «Ведь он же не так сказал, Елизавета Николаевна! Он же не все сказал!»
— Не спеши, не спеши, Кардашев! — остановила его Елизавета Николаевна, искоса поглядев на класс.
И одного взгляда ее, брошенного вскользь на передние парты, было достаточно, чтобы мальчики притихли, сдаваясь.
И вот, когда наконец Кардашев закончил словами: «Белинский говорит, что поэма Лермонтова «создание столько же художественное, сколько и народное», Елизавета Николаевна просияла.
Все знали, что она очень любит Белинского и что если, отвечая урок, человеку удастся сослаться на великого критика или ввернуть кстати какую-нибудь цитату из его статьи, — пятерка обеспечена. И Елизавета Николаевна в самом деле поставила Кардашеву пятерку.
— Отлично, Кардашев! Садись. Кто хочет добавить, ребята?
Над партами, словно молодые ветки, поднялись руки. Каждому хотелось сказать что-нибудь, у каждого были по этому поводу свои мысли и соображения.
Она не мешала им говорить. Она была довольна, больше того — она была счастлива.
Легким движением карандаша, протянутым то вправо, то влево, Елизавета Николаевна предоставляла мальчикам слово:
— Ну?.. Кто еще?
Класс был, что называется, мобилизован. В классе стоял то легкий шумок, то напряженная тишина. Но слух, слух учителя, не смел отдаться краткому счастью успокоительной тишины: необъяснимым шестым чувством опытного педагога она улавливала за нею знакомый звук готовых слишком бурно зазвучать голосов.
Тогда Елизавета Николаевна мягко поворачивалась в ту сторону, где было особенно тревожно, и либо едва приметным движением удерживала нарастающий шум, либо, улыбаясь, говорила:
— Ну, ну, если уж нет терпения подождать, скажи первым ты.
И опять в классе устанавливался тот живой — не внешний, а внутренний порядок, который она так любила.
Она преподавала в четырех шестых классах. Все четыре были разные, не похожие друг на друга. Каждый из них требовал всех ее сил, внимания, находчивости.
Давно уже перестала Елизавета Николаевна ощущать в спине тот страшный, не забытый ею холодок, когда она стояла в первые годы учительства, такая молодая, тоненькая, совсем одна, перед этим могучим существом — классом.
С тех пор она узнала, что уроки бывают счастливые — легкие, удачливые уроки, узнала, что уроки бывают трудные, лишенные вдохновения и полета, что у каждого мальчика и девочки свой характер и склад ума, который надо угадать и почувствовать еще раньше, чем изучишь и поймешь его вполне. Дети… Ученики… Она умела помнить их всех по именам, умела помнить множество лиц, голосов, почерков. Она отдала своему делу всю жизнь — молодость, зрелость, но зато проверенный друг — опыт стоял теперь за ее плечами. И как же верно он служил ей!
Сегодня все было хорошо. Она спокойно ходила по классу, все видя и ничего не желая замечать, слушая и не слушая (однако все слыша), глядела в окошко и вдруг оборачивалась, усмиряя, подбадривая, покачивая головой, управляя классом, как искуснейший дирижер, который одним движением руки то вызывает в оркестре оживление, то усмиряет вызванную им бурю звуков.
