Полиен Яковлев - Первый ученик
— Не в том фокус, — сказал он, — чтобы посмотреть фокус, а фокус в том, чтобы гимназисты не фокусничали.
Начальница улыбнулась и хотела что-то ответить батюшке, но в это время на эстраду вышел сам Жорж Буцкин, и все устремили на него глаза.
— Милостивые государи и милостивые государыни, — поворачивался во все стороны Буцкин. — Я имел честь давать сеансы в крупнейших городах Европы…
— Африки и Австралии, — осторожно добавил Медведев.
Буцкин сделал вид, что не слышит, а Попочка зорко побежал глазами по рядам гимназистов, отыскивая виновника.
Виновника не нашлось, а Буцкин продолжал врать:
— И за свои сеансы я получил — вот! — провел он рукой по груди, увешанной дюжиной подозрительно поблескивающих жетонов.
— Браво! — как по, команде, заорали из задних рядов гимназисты, и весь зал дружно захлопал в ладоши.
Приняв аплодисменты за чистую монету, Буцкин любезно раскланялся.
— Итак, — сказал он, — я начинаю. Будьте добры, вооружитесь карандашами, пишите на отдельных листочках любые фразы. Не разворачивая записки, я прочитаю каждую из них. Прошу вас, мадемуазель, — повернулся Буцкин в сторону Лили Хариной, гимназистки седьмого класса. Та почувствовала на себе взгляды гимназистов, покраснела и замахала руками.
— Нет-нет, только не я, — испуганно сказала она.
Тогда Буцкин обратился к ее соседке:
— Может быть, вы?
Та тоже вся вспыхнула и быстро спряталась за подруг.
— Может, мадам изъявит желание что-нибудь написать? — расшаркался Буцкин перед Гусеницей, и зал сейчас же огласился хлопками и возгласами гимназисток:
— Серафима Ивановна! Просим! Просим!
Гусеница, посмотрела на начальницу, та утвердительно кивнула ей головой.
— Прошу, прошу, — еще раз обратился Буцкин к присутствующим и замер в ожидании.
Сотни рук полезли в карманы за записными книжками я карандашами. Даже Швабра достал перламутровый карандашик и стал писать что-то.
У гимназисток же не оказалось ни бумаги, ни карандашей. Этим сейчас же воспользовались гимназисты, чтобы перейти строго запрещенную им черту. Минута — и в сторону гимназисток потянулись десятки рук. Кто любезно предлагал огрызок карандаша, кто клочок белой бумаги, вырванной из записной книжки, кто то и другое вместе. А еще через минуту-другую в сторону гимназисток вместе с клочками чистой бумаги полетели секретные записочки…
— Итак, господа, — продолжал неутомимый Буцкин, — кто уже написал?
— Я, — вскочил Медведев и подошел к эстраде.
— Положите вашу записочку сюда, — протянул ему Буцкин лакированную шляпу.
— Нет, — сказал Медведев, — вы угадайте мои мысли так, без записки.
— Делайте, что вам велят-с, — оборвал Медведева Швабра, — и не умничайте.
Медведев повернулся и пошел на место.
— Итак, господа, — сказал вновь неутомимый Буцкин, — прошу всех класть записки сюда, ко мне в шляпу.
И с этими словами он стал обходить ряды присутствующих.
— Мерси! Мерси! Довольно! — раскланялся Буцкин и вбежал на эстраду.
Все в зале замерли в ожидании. Однако, если на лицах одних отразилось простое любопытство, то на лицах других заиграла загадочная улыбка. Лебедев, Минаев и многие, дружившие с ними, осторожно переглядывались и подмигивали друг другу. Что-то таинственное происходило и в рядах гимназисток восьмого класса.
— Прошу соблюдать тишину, — сказал Буцкин, помешивая в шляпе красивой палочкой, увитой золотой и серебряной бумагой. — Вот я беру одну записку и, не разворачивая ее, подношу ко лбу. Внимание! Айн, цвай, драй! — Буцкин описал в воздухе нечто вроде восклицательного знака и, закрыв глаза, задумался…
— «Се-год-ня хо-рошая по-го-да!» — крикнул он. — Ну-с, кто написал эту записку?
— Я, — отозвался из коридора швейцар Аким, подкупленный Буцкиным.
Все оглянулись, засмеялись.
Аполлон Августович уничтожающе посмотрел на Акима. Аким моментально скрылся.
Буцкин приложил ко лбу следующую записку и, закатив к потолку глаза, воскликнул:
— «Классические науки облагораживают юношество!» Кто это написал?
— Я, — удивленно сказал Швабра. — Браво!
— Замечательно, — поддакнул батюшка. — Ловко и остроумно.
— «Не морочьте нам голову, не отбивайте хлеб у Швабры», — крикнул Буцкин и торжествующе посмотрел на зал. — Кто написал эту записку?
В зале окаменели.
Буцкин пожал плечами.
— Не понимаю, — смутился он, — почему такое замешательство?
Зал грохнул со смеху. Бедный Буцкин, действительно, не понимал. Он не знал, о какой швабре идет речь, и стоял растерянный, не замечая знаков, которые ему делал батюшка.
Швабра опустил глаза, покраснел и нервно потирал руки.
— «Меня пленили твои уста», — продолжал «угадывать» мысли Буцкин. — Чья записка?
Гимназистки зашевелились…
— Твоя? Твоя? — стали спрашивать они друг друга, но никто не захотел признаться, и автора не нашли.
— Дальше! — крикнул кто-то.
Но дальше у Буцкина фокус не вышел. Следующей запиской была такая, которую огласить он не согласился бы ни за что на свете. Он растерялся, умолк и не знал, что делать. Потом, подумав, сбежал с эстрады и, сдвинув брови, подошел к директору.
— Вот, — сказал он, подавая ему записочку. — Разве так можно работать? Я полагал, что в гимназии… Я был в Вене, я был в Париже…
— Позвольте, позвольте, — остановил его директор и стал вместе с батюшкой читать поданную ему записку.
Они одновременно прочитали ее и испуганно посмотрели друг другу в глаза.
На клочке белой бумаги кто-то умышленно искаженным почерком вывел карандашом: «Долой самодержавие!»
Скомкав записку и сунув ее в карман, Аполлон Августович вскочил на ноги и строго сказал Буцкину:
— Довольно! Сеанс окончен!
И вдруг крикнул всему залу:
— Марш по домам!
— По домам? Почему? — раздалось из всех углов.
— А яичницу в шляпе жарить?
— А кролика глотать?
— Что мы даром по двадцать копеек давали?
— Неправильно!
— А в чем дело? — будто ничего не понимая, спросили старшеклассники. — Вы хоть объясните нам.
— Представление окончено! — повторил директор. — Но я еще поговорю с вами. А сейчас — по домам!
И, обратясь к Попочке, приказал:
— Заберите-ка все записки из шляпы.
Хихикая, покашливая, делая вид, что ничего не понимают, гимназисты и гимназистки старших классов стали покидать зал. Только малыши, не посвященные в тайну старшеклассников, были искренне огорчены, не дождавшись конца интересных фокусов.
— Хоть бы кролика проглотил, — вздыхали они, столпившись у эстрады, но Попочка с Гусеницей живо выпроводили их за дверь.
А через полчаса, когда гимназия опустела, Аполлон Августович заперся в своем кабинете. Перед ним на столе лежала целая груда белых, сложенных вчетверо записочек. Он быстро перечитывал их и откладывал одни влево, другие вправо. Справа лежали самые безобидные, вроде: «Гиацинт — мой любимый цветок», а слева…
Слева лежали, например, такие: «Да здравствует свобода!», «Начальница — шпионка», «Отправьте Швабру в сумасшедший дом», «Гимназия — тюрьма. Директор — тюремщик», «Нельзя ли вместо кролика проглотить батюшку?»
Рассортировав записочки, Аполлон Августович задумался.
— Да, — сказал он себе, — да…
И зажег свечу.
На свече он спалил те записки, которые были направлены лично по его адресу, а остальные вложил в конверт и швырнул в ящик письменного стола. Потом позвонил и приказал позвать к себе Попочку.
Когда тот вошел, Аполлон Августович строго спросил его:
— Скажите, ну что мне, уважаемый, с вами делать?
Попочка вздохнул.
— Ну куда вы годитесь? — продолжал директор. — Что вы за надзиратель? У вас под носом черт знает что творится, а вы…
И, указав на царский портрет, он закончил грозно:
— Или служить, или…
— Аполлон Августович, — взволнованно заговорил Попочка, — я, честное слово…
— Что мне от вашего честного слова? — перебил его директор, — что мне оно, когда у вас…
— Да я стараюсь, Аполлон Августович…
— Не вижу.
— Я приложу все усилия… Я… Вот увидите, что…
— Предупреждаю в последний раз! — грубо отрезал директор. — Идите!
Попочка поклонился и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Идя на цыпочках по коридору, он решил: «Да, надо, надо будет поймать хоть парочку, хоть одного гимназистика, а иначе…»
И тут же вспомнил, что подходит май, а там и пасха, а к пасхе ему так хотелось купить хорошего жирного поросенка…
«Уволит со службы Аполлон Августович, — испуганно подумал Попочка, — будет тогда мне жареный поросенок… Тогда жене хоть на глаза не показывайся».
И, надевая шинель, он снова сказал себе:
— Хотя бы одного гимназистика…
