Людмила Матвеева - Школа на горке
— Сейчас мы пойдем ко мне, это совсем близко. Нам надо поговорить. Думаю, что и для музея, о котором ты, Муравьев, так красочно рассказывал, кое-что найдется.
Так они и шли по бульвару — впереди Сильва, туго натянув поводок, за ней сосед, еле поспевая и отдуваясь, а за ними рысью Муравьев и Борис.
* * *
Когда Юра повел бойцов в атаку, размышлять было некогда. Враг был рядом, его надо было смести, выгнать с этой высотки, покрытой молодой светлой травкой и желтыми зайчиками мать-и-мачехи.
— За мной! — закричал старший лейтенант самым громким голосом. Когда-то, в далекие-далекие времена, он кричал так, когда играли в войну, и за ним неслись по длинному двору Перс, Леонидка, Валентина, которую тянуло в мальчишечьи игры. — За мной!
Он ринулся вперед, не оборачиваясь, он знал, что солдаты бегут следом, не отставая. И каждый из них был частью одного порыва и одного азартного желания — победить.
Пуля пробила грудь, но Юра не заметил. Просто что-то толкнуло, но враг был уже совсем рядом, и старший лейтенант продолжал бежать вперед. Земля была сырой и скользкой.
— Вперед!
Он слышал за спиной топот ног, дыхание. Атака не длится долго, атака — это рывок. Вперед!
Вдруг поскользнулся, упал. Такая досада! Перед самым подножием высоты. Хотел подняться — не смог. Стал сразу неловким, бессильным. На груди промокла шинель. Неужели упал в лужу? Мазнул ладонью — кровь. Только тогда и понял — ранен. Бойцы неслись вперед.
— Ребята! Командира ранило!
Кто-то склонился над ним, а он не узнал — кто. И не помнил, где он. Казалось, летит по своему двору, а пальто накинуто на плечи и застегнуто на одну верхнюю пуговицу, чтобы развевалось на бегу, как бурка. Вперед! За мной! В атаку!
И топают ноги по весенней земле, бегут солдаты. Атака — это рывок без раздумий, нельзя медлить. Вперед!
— Вперед! — кричит Юра.
Кажется ему, что он кричит, а сам даже не прошептал — подумал только.
Очнулся в медсанбате. Брезентовая стенка палатки, носилки, стонут раненые. А где-то недалеко, за стенкой палатки, девушка поет: «Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают». Играет баян. Рядом с Юрой на носилках пожилой солдат повернулся на бок, охнул от боли и сказал:
— Концерт. Артисты приехали.
Значит, это не сестричка поет, артисты приехали...
Маленькая медсестра с мелкими кудряшками из-под пилотки склоняется над ним:
— Потерпи, миленький. Попей. Сейчас доктор придет.
Белые кудряшки выбились из-под пилотки, светлые глаза, прозрачные, прохладные.
— Лиля! Лиля, я знал, что ты найдешься. Я знал, что ты жива. Цветы не завяли тогда, поняла?
Она молчит, прозрачные глаза смотрят прямо на него. Грудь болит, но так хорошо лежать, не двигаться, смотреть в эти глаза. Он не слышит, как она говорит:
— Я не Лиля, миленький. Меня Ниной зовут, миленький. Подожди, сейчас доктор придет.
«И поэтому знаю, со мной ничего не случится», — поет ясный легкий голос.
— Большая потеря крови, — сказал уверенный голос рядом с Юрой, — в госпиталь отправляйте.
Юра пришел в себя и увидел над головой белый потолок. Повернул голову — розовая стена, окно, повернул в другую сторону — кровать, белая подушка, серое одеяло. Человек смотрит на Юру, улыбается.
— Неужели в тыл отправили? — пробормотал Юра.
Человек смеется:
— Слышите, что он сказал? «Неужели, говорит, в тыл отправили?» Слушай, старший лейтенант, важное сообщение. Нет больше тыла, и фронта тоже нет. Вчера кончилась война! Победа, старший лейтенант!
Кончилась война! Юра попытался подняться, зашумело в ушах, позеленело в глазах, лег опять. Кончилась война. Осознать это было трудно. Когда его ранили, бои шли на территории Германии, и было ясно, что скоро конец. Его ждали, конца войны. Ждали четыре года. А пришел он внезапно, весной сорок пятого. И понять, что войны нет, было трудно.
— Что ты! — говорил усатый. — Ребята в воздух палили из автоматов. Чуть окна не повылетали в нашем госпитале. Да ты успокойся, побледнел сильно. Теперь чего бледнеть? Теперь — все! Кто живой, тот живой!
Из угла палаты сказал молодой голос:
— Это вы хорошо сказали: кто живой, тот живой. У меня мама военврач, я так беспокоюсь.
— Все! Теперь беспокойства кончились. Вернемся домой, будет мир. Это понимать надо — мир будет на всей земле!
Юра лежал, шумела палата. Ему казалось, что усатый, который так радуется, очень хороший человек.
Вошла сестра — белый халат с маленьким красным крестиком, вышитым на кармане у груди.
— Почему шумите, седьмая палата? Плохо кому-нибудь?
— Все прекрасно, сестричка! Старший лейтенант очнулся! Победу проспал!
Она, постукивая каблуками, подходит к Юриной кровати. Светлые брови, бледные щеки.
— С победой, товарищ старший лейтенант. Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, сестра, спасибо. И вас с победой, сестра. Поверить не могу — войне конец.
Она улыбается:
— А вам как раз вчера, в самый День Победы, письмо принесли, товарищ старший лейтенант.
Что она сказала? Письмо? Она сказала, что ему принесли письмо. Неужели письмо? Разве бывает на свете такое счастье?
— Где письмо?
— У меня в ящике, там, в коридоре. Я принесу.
И она медленно, очень медленно, как кажется Юре, идет к двери. Стучат каблуки. По пути она поправляет кому-то подушку. У двери останавливается, оборачивается и говорит:
— Оно пришло к вам в часть, а нам переслали. Я принесла, а вы без сознания. Я спрятала и жду. Думаю: придет же он когда-нибудь в себя, правда же? Наш хирург — лучший на весь фронт. Вот вы и очнулись. Полагается вообще-то плясать, когда письмо. Но вам прощается.
Она еще долго что-то весело говорит. Откуда ей знать, что он сейчас испытывает. Сколько лет он ждет этого письма. Как оно для него важно, это письмо. А сестричка щебечет.
Юру начинает бить дрожь, жуткая слабость сковывает руки, ноги, плечи. А если бы не слабость, встал бы, побежал сам за этим письмом. Письмо. Поверить трудно и не верить нельзя. Вместе с победой пришло оно — ничто на свете не случайно. Он ни секунды не сомневается — конечно, это письмо от нее, от Лили. Мало ли, почему она не писала раньше. Могла быть заброшена в тыл врага — она же связистка. Сколько раз за эти годы он представлял себе лес, партизанские землянки, в одной сидит Лиля с наушниками, пищит рация, идут сигналы через фронт. А письма через фронт идти не могут. А еще он сто раз представлял себе, как она ранена, контужена, попала в плен. А о самом худшем он старался не думать.
— Сейчас принесу, — наконец говорит сестра и продолжает стоять, кокетливо улыбается усатому, а сама все стоит у порога.
— Спляшет, спляшет, — говорит усатый, — вот поправится немного. Неси, сестричка, письмо. Видишь, терпение у него кончается.
— Иду, иду. А почерк красивый, аккуратный, сразу видно — женский. — Сестра игриво грозит пальчиком.
Потом она выходит в коридор, цокают, удаляясь, ее шаги.
* * *
В комнате, куда они вошли, пахнет краской.
— Ремонт недавно делали, перед самым моим отъездом. Никак не выветрится. — Сосед распахивает окно, с улицы сразу доносятся голоса мальчишек, удары по мячу: где-то близко играют в футбол.
— Садитесь.
Они усаживаются рядом на диван, а он — напротив.
Некоторое время они сидят молча. Потом сосед говорит:
— Как же я сразу не догадался, что ты Муравьев? Мог бы и догадаться. Старею. А твоя как фамилия?
Борис говорит фамилию. Вообще-то странный какой-то человек.
— Нет, тебя не знаю. А тебя знаю прекрасно. Потому что ты Муравьев.
— Откуда вы меня знаете-то? — спрашивает Муравьев настороженно. Он и сам уже не рад, что ввязался в эту историю.
— Как — откуда? Как это — откуда? Знаю очень даже хорошо. И характер твой представляю себе неплохо. Терпения у тебя маловато. Верно? Ну, верно или нет?
Он спрашивает так весело и настойчиво, как будто покажет сейчас какой-то занятный фокус.
— Верно. Терпения мало, это все говорят.
— Вот видишь! А еще ты вечно попадаешь в разные истории, и тебе часто влетает в школе. Так или нет?
Борис вспоминает, как Регина Геннадьевна требует, чтобы Муравьев привел деда, и Муравьев тоже вспоминает об этом. Он кивает и признается:
— Бывает. А кто вам сказал? Откуда вы узнали?
Муравьев очень хочет догадаться. Может быть, Борис рассказал о нем Анюте, а маленькая Анюта — своему соседу? Муравьев смотрит на Бориса, но у Бориса такой обалдевший вид от всех этих загадок, что Муравьев сразу отбрасывает это предположение. Борис ни при чем, он сейчас и сам сбит с толку не меньше, чем Муравьев.
— Что, озадачены? — смеется сосед. Его небольшие глаза блестят от радости, а чему он рад, пока непонятно.
