Иван Супрун - Егоркин разъезд
Старик застыл на полуслове, Павловский же, став к нему лицом, а к директору спиной, запыхавшись сказал:
— Смею представиться, начальник разъезда Павловский.
Вид у Павловского был далеко не представительный. Все на нем — за исключением новенькой форменной фуражки, было заляпано грязью; руки измазаны, покрасневшее лицо и шея лоснились от пота, один ус смотрел вверх, другой вниз. «Что такое с ним случилось?» — удивились лагунковцы.
До Левшино Павловский домчался за каких-нибудь двадцать минут, гусей приобрел тоже без задержки, зарезали их в два счета. Но все равно, как ни скоро, все это делалось, а время шло, и когда он тронулся в обратный путь, до прихода служебного поезда оставалось не так уж много времени. Однако его вполне хватило бы, чтобы доехать до разъезда и даже ощипать гусей, если бы на середине дороги не приключилась беда. Когда Павловский объезжал по заболоченной дороге небольшое озерко, обросшее камышом, прямо перед лошадиной мордой вдруг вспорхнула какая-то птица. Лошадь испугалась, и отпрянула в сторону, ходок перевернулся, и Павловский шлепнулся в грязь. Вскочив на ноги, он первым делом кинулся к лошади, которая стояла почти по брюхо в болотной жиже, ухватился за узду и заорал. Лошадь рванулась к дороге, но засевший в грязи ходок не тронулся. Павловский взял в руки бич и начал хлестать им по лошадиной спине. Но и это не помогло.
Положение создавалось хуже некуда: уже нужно было быть на месте, а он, промокший и весь, как черт, грязный, возился в трясине. Наконец, когда стало вполне ясно, что ходка не вытащить, Павловский распряг лошадь, вывел ее из болота, сел верхом и поехал шагом; быстрее идти она не могла. Гусей он перевязал за горло снятым с себя ремешком и перекинул через спину лошади.
Как только показался разъезд, душа Павловского упала — служебный поезд подходил к стрелкам. Павловский принялся изо всей силы нахлестывать лошадь.
Не доезжая до ограды, он спешился; схватил гусей и помчался домой. Людмила Сергеевна, увидев мужа, всплеснула руками:
— Господи! Господи!
— На, бери и сию же минуту обделай, — прохрипел Павловский и, бросив на крыльцо гусей, кинулся стремглав в дежурку. В дежурке он стер с себя кое-какую грязь, надел новую форменную фуражку и выскочил на перрон. Когда толпа расступилась, Павловский увидел перед собой высокого представительного старика. Подумав, что это и есть директор дороги, он решил представиться ему.
Павловский стоял и ждал разрешения, и оно последовало, только не от старика, а откуда-то сзади:
— Ну, ну, представляйтесь, представляйтесь…
Павловский обернулся и увидел усатого человека в белом кителе, перед которым стояли навытяжку дорожный мастер и дежурный по станции. Усатый человек страшно гневался… зубы плотно сжаты, на щеках — желваки, брови нахмурены, взгляд строгий, колючий. Поняв, что это и есть директор дороги, Павловский так перепугался, что не смог выговорить слова.
— Ну, что же вы? — поторопил его приглушенный злой голос.
Павловский вздрогнул и вытянулся еще сильнее. Необходимо было немедленно отвечать, но он никак не мог припомнить нужных слов.
— Смею представиться, начальник разъезда Павловский, — выпалил наконец-то он. — Вверенный мне разъезд…
В это время снова раздался стук — на этот раз более громкий, и над толпой разнеслось громкое лошадиное ржанье. Все повернули головы. Павловский замолчал и, втянув голову в плечи, уставился в землю.
Лошадь шла по дощатой дорожке перрона, помахивая хвостом и пофыркивая. Кто-то из рабочих схватил ее за повод и хотел отвести, но директор дороги приказал:
— Подведите ее сюда, а вы, Павловский, возьмите ее под уздцы.
Через несколько секунд лошадь стояла рядом с хозяином.
Директор дороги позвал высокого старика:
— Леонид Евгеньевич! Кажется, вы говорили, что чудес на свете не бывает.
— Да, это утверждал я, — ответил Леонид Евгеньевич.
— Вот опровержение ваших доказательств.
Директор ткнул пальцем в сторону Павловского и лошади.
— Не вижу ничего сверхъестественного, — сказал Леонид Евгеньевич.
— А вы как следует присмотритесь. Вам это полезно, ведь это один из рыцарей вашей службы. А вырвался он сейчас, как я понимаю, прямо из кромешного ада, где на нем черти молотили горох! Неужели не заметно?
Директор засмеялся. Вслед за ним засмеялись остальные господа, а толстяк даже захохотал.
Павловский не знал, как себя вести: то ли стоять в прежней позе, с опущенной головой и с хмурым выражением на лице, то ли поднять голову и смотреть виноватыми глазами, то ли самому засмеяться.
Хмуриться нельзя, могут подумать, что он обиделся, виноватое выражение лица может быть истолковано как сердитое. Лучше всего, пожалуй, если он засмеется. Этим он даст понять, что слова, сказанные директором дороги, настолько остроумны, что даже он, сам осмеянный, не в силах удержаться от смеха.
Павловский поднял голову, взглянул на веселые лица начальников и попытался засмеяться. Смеха не получилось — куда-то исчез голос — зато улыбка вышла на славу: широкая, во весь рот.
— Смотрите-ка, господа, ведь он еще и смеется! — сказал директор и насупился.
Смех моментально прекратился, улыбки исчезли. Улыбался лишь один Павловский.
— Смеешься, каналья! — взвизгнул директор и стремительно подскочил к Павловскому.
Колени у Павловского задрожали еще сильнее, и он снова опустил голову.
Смотреть на эту картину было неловко, лица у лагунковцев сделались серьезными, хмурыми, кое-кто из них отвернулся.
Егорке стало жалко Павловского, было удивительно — такой высокий и здоровый, а боится такого маленького и сухонького.
Постояв некоторое время без движения, директор вдруг вскинул правую руку. «Неужели хочет ударить?» — пронеслось в голове у каждого. Но директор не размахнулся; он сорвал с Павловского фуражку и пустил ее вдоль перрона. Фуражка некоторое время катилась колесом прямо, а затем повернула в сторону и легла козырьком вниз у ног Назарыча. Назарыч нагнулся, чтобы поднять ее.
— Не сметь трогать! — крикнул директор и, повернувшись к Самоте, спросил:
— Как вас?
— Дорожный мастер Кузьмичев!
— Так вот, Кузьмичев, ведите нас и показывайте. А вы, Павловский, крепче держите свою лошадь и следуйте за нами.
Самота повернулся по-военному, стукнул каблуками, сказал: «Пожалуйте!» — и направился по линии к стрелкам. Рядом с ним зашагал директор.
За ними двинулась свита, а сзади поплелся Павловский с лошадью.
Рабочие начали расходиться по домам, и вскоре на опустевшем перроне остался лишь один Назарыч. Он стоял около фуражки и не мог решить, уходить ему или не уходить.
Идя по линии, директор расспрашивал о состоянии околотка. Самота отвечал четко, без запинки и только один раз чуть было не осрамился. Случилось это как раз напротив барака.
— А это что у вас за чудеса? — директор кивнул на крышу.
Самота взглянул и обомлел — крыша барака опаршивела: травы не стало только в некоторых местах. Но главное «чудо» было не в этом, а в трубах. Хорошо выбеленные известью, они были обведены широкими черными полосами.
— Это… это наш путейский барак, ремонтники там проживают, — пролепетал перепуганный Самота.
— Барак-то барак, да уж больно трубы удивительные, как на пароходе.
— Ты вот что, Кузьмичев, — вмешался толстяк, — поставь промеж этих труб свисток, и тогда можно будет пускаться в плавание.
Шутка понравилась директору, он улыбнулся. Грозу пронесло.
Когда обход был окончен, Самота проводил начальство до вагонов и отправился домой. У барака толпились рабочие. Самота подошел к ним:
— Чего толпитесь?
— Ждем начальство, ведь у нас-то оно не было, — сказал Антон Кондратьевич.
— Это зачем же тебе оно потребовалось?
— Поговорить хотели.
— Может быть, тебе еще и какавы с кофеем захотелось?
— Не мешало бы и какаву.
— Погоди, я тебе задам какаву, — кивнул Самота на крышу барака.
— А лучше бы всего ведро водки, — сказал Аким Пузырев. — Эх, и гульнули бы по случаю такого праздничка. Вы, Степан Степанович, походатайствуйте там.
— Я вам походатайствую… Господа водки не пьют, они вина употребляют.
— Несчастные они люди, — вздохнул Аким Пузырев.
— Ну, ну! — Самота погрозил пальцем и пошел домой.
Минут через тридцать служебный поезд пронесся мимо барака — большой господин торопился на следующую станцию.
ВЕСЕЛОЕ ГОРЕ
После встречи с искалеченным солдатом Егорка перестал выбегать к путевой насыпи, когда проносились пассажирские поезда. Забросил он и свою игру в дежурного по станции.
Однажды в воскресенье Егорка долго играл на улице и захотел есть. Дома никого не было: отец дежурил, мать сидела с бабами на лавочке около барака, Феня с братишками играла во дворе. Егорка заскочил в избу, отломил краюху хлеба и только хотел налить в кружку молока, как раздался паровозный гудок и начала вздрагивать казарма: со станции Протасовка шел поезд «Встречу», — решил Егорка. Паровоз вот-вот должен был показаться в окошечке. Палочку-жезл искать было некогда, да и не нужно: ее вполне могла заменить кружка. Егорка положил хлеб, взял в правую руку кружку, забрался на нары и замер. Но что такое? Ждет он, ждет, а паровоза все нет и нет. Вдруг казарма перестала дрожать, и раздался еще один гудок — протяжный, жалобный. «Беда стряслась», — догадался Егорка и моментально выскочил на крыльцо.
