Нил Шустерман - Здесь был Шва
— Становится поздно, пора уходить, — сказал я, пытаясь отвлечь его от окна.
— Ещё пару минут! — попросил он, по-прежнему любуясь своим портретом. — Знаешь, сколько тысяч человек увидит эту картинку за день?
Я попытался оттащить его от окна силой.
— Да, да, много. Пойдём уже домой!
— Ты хотя бы понимаешь, сколько машин проедет мимо щита и… — Он оборвал фразу на полуслове, и мне стало ясно: вот и конец иллюзии. Его пузырь не просто лопнул — он взорвался, как бомба.
— А… где же… машины? — медленно проговорил он. Словно и вправду приходил в себя после глубокого сна.
— Не надо, Шва. Давай уйдём отсюда!
Я схватил его, но он вырвался, подскочил к окну и высунул голову между торчащими осколками стекла — я даже испугался, как бы он случайно не пропорол себе горло.
Шва посмотрел налево, посмотрел направо, втянул голову внутрь и посмотрел на меня.
— Где же все машины, Энси?
Я вздохнул.
— Машин нету.
— То есть как это — «нету машин»?
— Гованус-экспрессвей закрыт на реконструкцию.
Шва уставился на меня такими пустыми глазами, что, клянусь чем угодно, я на самом деле мог смотреть прямо сквозь них.
— На реконструкцию… — эхом повторил он.
Мы оба снова выглянули из окна. Ни яркого света фар, приближающихся к нам, ни красных огней удаляющихся автомобилей. На Гованус-экспрессвее не было никакого движения. Вообще. Вот почему на улице под эстакадой образовалась пробка. И вот наверняка почему эти ублюдки отдали Шва рекламный щит в аренду за полцены.
— Но… но люди же всё равно увидят! — отчаянно настаивал Шва. — Они увидят. Тут столько зданий вокруг! Люди будут смотреть на меня из окон!
Я кивнул. Не стал делиться мыслями о том, что эта территория — глухое, заброшенное место. Ни в одном из окружающих строений я не заметил ни единого огонька. И уж конечно, никто не любовался рекламными щитами с Гринвудского кладбища. Впрочем, Шва и сам это понял.
— Мне очень жаль, Шва.
Он глубоко вздохнул, потом ещё раз и ещё. Затем проговорил:
— Ничего, Энси. Это всё ничего. Никаких проблем.
Мы спустились по лестнице в молчании, тишину нарушали лишь хруст стеклянных осколков под нашими ногами да нетерпеливые гудки автомобилей на перегруженной улице под эстакадой. Там по-прежнему была пробка — машины еле ползли, уткнувшись друг в друга бамперами.
— Пошли на автобус? — спросил я.
— Позже.
Я следовал за ним пять кварталов до пандуса, ведущего вверх, на эстакаду. Он был перегорожен баррикадой из бетонных блоков с жёлтыми мигающими фонарями. Шва протиснулся сквозь баррикаду, я следом, и мы пошли по дороге.
Странно это — идти по шестиполосной трассе, совершенно пустой. Я не мог отделаться от ощущения, что нахожусь в каком-то из постапокалиптических фильмов, в которых на Земле не осталось никого, кроме тебя и банды одичалых мотоциклистов. Сейчас я бы даже одичалым мотоциклистам обрадовался, лишь бы отвлечься от всех этих рекламно-щитовых злоключений.
Шва двинулся в том направлении, откуда мы пришли, шагая прямо посередине сверхскоростного шоссе. Мы пересекали небольшие освещённые участки — отсветы маячивших над головой щитов, рекламирующих свои товары пустоте. Наконец, мы достигли щита Шва. В такой близи перспектива искажалась полностью. Улыбка парня на плакате, в сотню раз больше натуральной величины, производила жутковато-ошеломительное впечатление.
Шва уселся, скрестив ноги, посреди шоссе и уставился на себя.
— Хорошая фотка, — сказал он. — Я правильно улыбался. Люди не всегда правильно улыбаются на фотографиях. Обычно у них выходит фальшивая гримаса.
— У меня, как правило, получается фальшивая, — сообщил я. — И как раз именно тогда, когда нужен по-настоящему хороший снимок.
Он перевёл взгляд на меня и выдавил слабую улыбку признательности.
— Это стоило больше, чем было отложено на колледж, — признался он.
— Может, тебе удастся вернуть деньги? Ну, я имею в виду — отдавать в аренду щит над дорогой, которую закрыли на ремонт — это мошенничество.
— Так ведь я и сам смошенничал, — возразил он. — А что посеешь, то и пожнёшь, так ведь? — Он снова воззрился на щит. — Ты был прав, Энси. Я дерево.
— Чего?
— Дерево. Которое упало в лесу. И которого никто не слышал.
— Я тебя слышу! — воскликнул я. — Я в этом лесу!
— Но завтра тебя там уже не будет.
Я сжал кулаки и зарычал. Шва приводил меня в исступление.
— Ты что, и впрямь думаешь, что в одно прекрасное утро проснёшься и обнаружишь, что тебя не существует? Совсем крыша слетела, да?
Шва оставался спокоен, как медитирующий монах — недаром он и сидел почти в позе лотоса.
— Я не знаю, как это случится, — проговорил он. — Может, лягу в постель вечером, а когда взойдёт солнце, меня там больше не будет. А может, заверну за угол школы и растворюсь в толпе, так же, как моя мама растворилась в переполненном супермаркете.
— Твоя мама!
Я почти забыл о Гюнтере — Ночном Мяснике. Ещё крепче сжав кулаки, я пнул ногой кусок асфальта, валявшийся в выбоине дороги. Нет, здесь не место и не время разговаривать об этом. Да и то — Шва в его нынешнем умонастроении ничего слушать не станет…
— А знаешь, — задумчиво продолжал он, — так, если подумать, всё укладывается в схему. Теперь мне ясно как день. Это дело не сработало, потому что мне, по всей вероятности, суждено оставаться невидимым. Если бы я закупил целую полосу в «Нью-Йорк Таймс», то началась бы забастовка печатников. А если бы я заказал одну из этих дурацких телереклам, то в трансляционный спутник врезался бы метеор.
— Считаешь, что Господу больше заняться нечем, кроме как возиться с тобой?
— Он всемогущ, для Него это не проблема.
Я уже собирался открыть рот и выложить ему, что думаю обо всей этой ереси, но вовремя вспомнил слова Кроули. Хотя я и не разделял точки зрения старого огрызка на то, как функционирует мир, одну вещь Кроули подметил верно. Если мы действуем в жизни неподобающим образом, нам за это воздаётся.
— Так и будешь сидеть здесь всю ночь?
— Ты иди, — ответил Шва. — Со мной ничего не случится.
— Тебя тут ограбят.
— И кто же это меня тут ограбит? Здесь же нет никого.
И он остался сидеть посередине одинокой пустой дороги, не отрывая глаз от собственного гигантского лица, которого больше никто не увидит.
* * *Ради меня он явно не сдвинется с места. Ну да, конечно, я был его другом, но одновременно я был неким эталоном, которым он измерял степень своей невидимости. Я был «контрольным экземпляром», как говаривал мистер Вертхог, — частью эксперимента, с которой сравнивают результаты. Поясню: вы, допустим, посеяли семена для проекта по естествознанию и одну грядку подкармливаете растительными удобрениями, а другую поливаете пепси — или ещё какой гадостью вроде неё — и смотрите, что вырастет лучше. Вы всегда должны иметь третью грядку, которую поливаете просто водой — чтобы было с чем сравнить результаты двух других. Это и есть контрольный экземпляр.
Не удивительно, что Шва впал в депрессию — ведь в его глазах я был воплощением нормальности и стабильности.
Так вот, как я уже сказал, одного меня не хватит, чтобы сдвинуть его с места. Поэтому я оставил его так, а сам бросился к ближайшему телефону-автомату, кинул в него какую-то мелочь и набрал номер.
— Здравствуйте, мистер Кроули. Вы не могли бы позвать Лекси?
— Если тебе надо с ней поговорить, то будь любезен приволочь сюда свою безответственную задницу и марш выгуливать моих собак!
— Пожалуйста, это очень важно!
Наверно, что-то в тоне моего голоса убедило его, а может, ему просто влом было препираться со мной, но он передал трубку Лекси.
— Лекси, мне позарез нужно, чтобы ты с твоим шофёром приехала за мной на Гованус-экспрессвей, около въезда с Двадцать девятой улицы.
— Но Гованус закрыт!
Ну и дела, подумал я. Даже слепая Лекси знает, что Гованус закрыт, а этот растяпа Шва…
— Я знаю. Буду ждать около въездного пандуса. И оденься потеплее, идти там далековато.
— Да куда идти-то?
— К Кельвину!
Кажется, я произнёс волшебное слово.
— Окей, буду немедленно.
Повесив трубку, я вдруг осознал, что впервые за всё время назвал Шва Кельвином.[35]
19. Шва на сеансе лучевой терапии в помещении, где сколько ни дезинфицируй, всё равно дурно пахнет
Когда Шва увидел меня и Лекси через полчаса после того, как я оставил его на дороге в одиночестве, плечи его опустились.
— Зачем ты ещё и её сюда притащил? — спросил он с горькой укоризной в глазах. — И так тошно! Или ты посчитал, что мне мало, решил добавить?
— Я сказал ей только, что ты сидишь тут посреди дороги как последний дурак.
