Нил Шустерман - Здесь был Шва
К тому времени, когда Кроули опомнился достаточно, чтобы сообразить, что его обманули, мы уже водворили его на заднее сиденье «линкольна». Он попытался сбежать, но я заступил ему дорогу и захлопнул дверь — а она оборудована детскими замками и открыть её изнутри невозможно.
Не стану повторять здесь эпитеты, которыми Кроули характеризовал нас. Некоторых из них я до того момента никогда не слышал, а у меня, уж поверьте, в этой области солидный словарный запас.
— Вам всё равно некуда деваться, — заявил я ему, — так что лучше сидите тихо и не дёргайтесь.
Он повернулся к Лекси:
— Что вы затеяли? Это он тебя втравил?!
— Идея полностью принадлежит мне, дедушка.
— Это похищение! — завизжал он. — Я на вас в суд подам!
— Представляю себе заголовки в газетах! — усмехнулась Лекси.
— Ага, — поддакнул я. — «Богатый старый псих привлекает к суду свою бедную слепую внучку!» Пресса сожрёт это за милую душу!
— Заткнитесь! — рявкнул он. — К тому времени, как вы выйдете из тюряги, у вас волосы станут седыми!
— Не-а, — возразил я. — У меня, скорее всего, волос не будет вообще. В нашей семье все мужики лысые.
Мой беспечный ответ окончательно вывел его из себя.
Выезжая из проулка на проспект, мы нацепили Старикану на глаза повязку; он не сопротивлялся, потому что у него всё равно не было ни малейшего желания видеть наружный мир. На минуту он притих, а потом произнёс:
— Что вы собираетесь со мной сделать? — Он был по-настоящему напуган. Мне стало его почти жалко. Ключевое слово — «почти».
— Понятия не имею, — ответил я, и это было подлинной правдой: Лекси до сих пор не посвятила меня в свои основные планы. Она сказала, что если я узнаю, то перепугаюсь так, что смотаю удочки. Я не стал допытываться, убоявшись, что она, пожалуй, права.
Мы ехали по Бруклин-Хайтс — части Бруклина, лежащей прямо напротив Манхэттена через Ист-Ривер. Потом вырулили на пирс. Вот тут мне стало ясно, что же затеяла Лекси.
— Ого! — проговорил я. — Ни фига ж себе!
— Что?! — завопил Кроули. — Что там? — Но повязку с глаз сорвать не пытался.
— Ты не можешь так поступить! — сказал я Лекси. — Это же убьёт его!
Водитель открыл дверцу.
— Простить, мистер Кроули, — сказал он с сильным акцентом. — Но Лекси говорить, это ради ваша польза.
— Что, катер? — каркнул Кроули, очевидно, почуяв запах речной воды. — Ненавижу катера!
— Нет катер, — ответил водитель. Он помог Лекси выйти из машины. — Я держать Мокси. Ты идти.
Никто, даже водитель «линкольна», не торопился сообщить Кроули, что следующим транспортным средством станет вертолёт. Старикану предстояло обнаружить это самостоятельно.
Я повёл его в конец пирса, где располагалась вертолётная площадка. Старик не сопротивлялся. Он был сломлен. Слишком напуганный, чтобы бежать, слишком напуганный, чтобы делать хоть что-нибудь кроме того, что от него требовали, Кроули безропотно брёл, иногда спотыкаясь о выбоины в асфальте, но я держал его крепко. Я не позволю ему упасть.
— А сейчас большой шаг вверх, — предупредил я его.
— Вверх куда?
Я не ответил, но как только Старикан уселся в кресло и я застегнул ремень, думаю, он и сам догадался.
Он издал горестный стон обречённого на казнь. Пилот, по-видимому, нанятый Лекси специально для нашего маленького терапевтического полёта, подождал, пока мы все не пристегнулись, и запустил двигатель. Кроули тоненько завыл. Ну ладно, ладно — мне стало таки его по-настоящему жалко. А Лекси лишь проронила:
— Дедушка, вот увидишь — будет очень весело.
— Ужасная, ужасная девчонка!
Кажется, Лекси слишком далеко зашла. Чувства других людей частенько попадали у неё в слепую зону, а в этой зоне даже Мокси не помощник.
Лопасти набирали обороты, медленное «вум-вум-вум» постепенно перешло в ровный гул. Вертолёт на короткий миг затрясся, а затем взмыл вверх — ну в точности как лифт, только без троса. В широкое окно я увидел странноватое зрелище: шофёр-гармонист держался за Моксину шлейку и прощально махал нам рукой.
— Можешь теперь снять повязку, дедушка.
— Ни за что! — совсем по-детски заявил тот. — Не заставите!
Он плотно прижал ладони к завязанным глазам.
Я летал на самолёте только дважды в своей жизни — в Диснейленд и обратно — и оба раза ночью, так что ничего, в общем, не видел. Нынешний полёт устраивали не ради моей персоны, и тем не менее у меня захватило дух, причём не из-за одной только высоты. «Шва бы это понравилось», — подумал я, но задвинул мысль куда-то на задворки сознания. Я сейчас (во всех смыслах) вознёсся в поднебесье, а думы о Шва спустят меня на грешную землю. В данных обстоятельствах падение на землю (во всех смыслах) меня не прельщало.
Мы летели вдоль Ист-Ривер, Бруклин справа, небоскрёбы Манхэттена слева. И всё время старик стонал, жаловался и отказывался убрать руки от глаз.
— Энтони! — прокричала Лекси поверх грома винта. — Можешь описать мне, что видишь?
— Не вопрос!
— Только не используй зрительных слов!
К этому времени я уже здорово насобачился делать описания лишь для четырёх чувств из пяти.
— Хорошо. Мы летим над Бруклинским мостом. Как будто поперёк реки перекинули арфу с рамой из грубого камня.
Пилот повёл машину влево, направляясь прямиком к сердцу города.
— Дальше! — потребовала Лекси.
— Мы сейчас над нижним Манхэттеном. Летим над… как его… Вулворт-билдингом, кажется. У него крыша — холодная стальная пирамида с острым шпилем, но солнце бьёт прямо в неё, и крыша здорово нагревается. А сейчас под нами центральный Манхэттен. О, Бродвей! Он как будто режет сетку улиц под странным углом, и там, где он пересекает другие авеню, образуются пробки. Повсюду маленькие пупырышки такси — они как рассыпанные лимонные леденцы. Ты могла бы читать по улицам, как по шрифту Брайля.
— Ух ты, здорово! — восхитилась Лекси.
Я уже не мог остановиться.
— А вот… Большой Центральный вокзал, прямо впереди. Похож на греческий храм: колонны и статуи высятся на заплесневелых древних постаментах. А над ним, прямо в центре Парк-авеню, как заноза в одном месте, торчит Мет-Лайф-билдинг — огромная старая тёрка для сыра восьмидесяти этажей в высоту.
И тут Кроули сказал:
— А ведь раньше это здание принадлежало «Пан-Ам»! «Пан-Ам»! Вот это была компания!
Лекси заулыбалась, и наконец-то до меня дошло. Мои описания предназначались не для неё, а для её деда!
— Дальше, Энтони!
Ладони Старикана по-прежнему прижимались к лицу, но уже не так плотно, как раньше. Я продолжал, теперь адресуясь к Кроули, а не к Лекси:
— Крайслер-билдинг. Острый. Ледяной. Самая высокая точка Рождественской звезды. Окей, а теперь мы над сердцем Среднего Манхэттена. Центр Рокфеллера — гладкий гранит посреди всех этих стеклянно-стальных небоскрёбов. Башня Трамп-тауэр, похожая на вылезшую из земли друзу кристаллов.
Ну наконец-то Кроули проняло. Он стащил повязку и широко распахнутыми глазами уставился в окно.
— Ох!.. — это всё, что он сумел произнести. Старик ухватился за сиденье, словно боясь, как бы оно нечаянно не сбросило его с себя, и так и сидел, вбирая в себя всё, над чем мы пролетали. Мы миновали Центральный Парк, потом Вест-сайд, затем снова направились на юг и через Гудзон.
За всё оставшееся время Кроули не промолвил ни слова. Лицо его побледнело, губы сжались. Я не сомневался: старик был в шоке. Он ведь даже ни одного ругательного слова не выкрикнул, лишь смотрел, смотрел… У него, наверно, и мысли все из головы разбежались.
Мы облетели Статую Свободы, а потом двинулись обратно к месту старта. Вертолёт опустился на пирс, где ждал водитель, играя на губной гармонике. Когда мы оказались в безопасности в салоне «линкольна», Кроули наконец заговорил:
— Я никогда вам этого не прощу. Ни тому, ни другому. Вы у меня поплатитесь.
Остаток пути мы проделали в молчании.
18. Вот он — сверхогромный, суперзримый, безусловно-несомненный ШВА!
Я собрался с духом и решился рассказать Шва о Ночном Мяснике уже на следующий день, но нигде не мог найти своего друга. От мистера Шва толку было чуть: он предположил, что его сын в школе, и опять очень удивился, узнав, что сегодня воскресенье.
Во второй половине того же дня ко мне в комнату заглянул папа.
— Энси, там этот парень пришёл, — сказал он. — От которого у мамы нервные припадки.
Я сразу понял, о ком речь. Как-то Шва обедал у нас, и для мамы это оказалось серьёзным испытанием. Во-первых, он ел макароны без ничего — без соуса, без масла, вообще без ничего. Что само по себе делало его личностью весьма подозрительной. Во-вторых, мама всё время заезжала ему по физиономии — не нарочно, а потому, что он вечно торчал там, где она не ожидала, а ведь наша мама, как известно, разговаривает при помощи рук.
