Нил Шустерман - Здесь был Шва
Я увидел, как кровь отхлынула от лица Шва. Он так страшно побледнел, что я испугался, как бы он не свалился в обморок.
— Ну и вот, иду я в заднюю комнату — нарубить бараньих голяшек… Тогда была еврейская Пасха, понимаете ли, а в этот праздник сколько голяшек ни наруби — всё мало. Возвращаюсь и вижу: Оскар стащил с себя передник и суёт его мне. «Я ухожу», — говорит. «Но Оскар, до конца смены ещё полчаса! — говорю. — Самое хлопотное время. И ещё праздник этот!» Но ему наплевать. «Скажи управляющему, что я нарезался и отрубился», — говорит он. Потом берёт твою мать за руку и поднимает со стула — может быть, вот этого самого, на котором ты сейчас сидишь. Он поднимает её, и теперь она уже смеётся, а не плачет, а потом они вылетают в заднюю дверь, словно два влюблённых голубка. И больше никто никогда их не видел.
Шва с отвисшей челюстью во все глаза смотрел на мясника.
— Теперь тебе всё известно, — сказал Гюнтер, с удовлетворением кладя ногу на ногу. — Может, ещё раз рассказать?
Шва затряс головой, но не как обычные нормальные люди, а как какой-нибудь китайский болванчик.
— Моя мать убежала с мясником?
— Правильнее было бы сказать, что это он убежал с ней… но, да, теперь ты знаешь, что случилось.
Голова Шва продолжала раскачиваться туда-сюда.
— Моя мать сбежала С МЯСНИКОМ?!
Гюнтер взглянул меня, словно прося разъяснить, почему у Шва заело пластинку.
Шва был на грани — того и гляди, его тоже переклинит.
— Это какой же полоумной надо быть — сбежать с мясником и забыть своего пятилетнего сына в отделе замороженных продуктов?!
— Это вопросы, на которые я ответить не могу, — сказал Гюнтер.
— Главное в другом, — втолковывал я Шва. — Она не растворилась в воздухе!
— ДА ВЕДЬ ТАК ЕЩЁ ХУЖЕ! — взорвался Шва. Гюнтера аж подбросило от неожиданности. — ЭТО В СТО РАЗ ХУЖЕ! С МЯСНИКОМ?!
Он вскочил, стул вылетел из-под него и ударился о край стального стола — тот загудел, словно колокол.
— Ненавижу её! Ненавижу! Ненавижу, ненавижу, ненавижу её!
Гюнтер встал и попятился.
— Я, наверно, лучше пойду закончу уборку.
Поскольку эмоциональных покупателей Гюнтер чурался, он побежал прятаться от Шва в холодильник.
Теперь у Шва тряслась уже не только голова — всё его тело ходило ходуном. Кулаки сжались и задрожали, костяшки побелели, лицо побагровело.
— Она бросила меня, а я-то думал… Я думал, что это моя вина!
— Кельвин, Кельвин, всё нормально! — попыталась успокоить его Лекси.
— Ничего не нормально! И никогда не будет нормально! Как ТАКОЕ может быть нормально? Как у тебя язык повернулся сказать, что это нормально?!
И тут меня словно ударило: а вдруг для Шва было бы гораздо лучше ничего не знать? Может, я совершил огромную, грубейшую ошибку, позволив ему услышать правду? Что хуже: друг, рассказывающий пусть горькую, но правду, или друг, из сострадания утаивающий её? Как сказал бы Гюнтер: «Это вопросы, на которые я ответить не могу». Впрочем, в тот момент и в том месте мне не хотелось размышлять над этим. Вот приду домой — тогда и стану терзаться. Опять небось всю ночь проворочаюсь, думая, каким же я был дубиной и что меня, наверно, сработали из пистутовского пластика — такой я болван бесчувственный.
Лекси взяла ладони Шва в свои, желая утешить, но тот попросту впал в истерику, как будто снова превратился в пятилетнего ребёнка, забытого в тележке для покупок.
— Ненавижу её! — вопил он, но его выкрики становились всё тише. — Ненавижу…
Я положил руку ему на плечо и крепко сжимал, пока его дрожь не начала стихать.
— Добро пожаловать в зримый мир, — мягко сказал я. — Я очень рад, что ты здесь.
* * *В машине по дороге домой мы практически не разговаривали. Прервать молчание, каким бы угрюмым и давящим оно ни было, гораздо тяжелее, чем вам, возможно, кажется. Мы попросили водителя сначала высадить Шва, потом Лекси и только потом меня — таким образом, я, оказавшись в одиночестве на заднем сиденье, имел кучу времени на то, чтобы вдоволь поизводить себя. Как жить дальше в ладу с самим собой, когда я только что сломал жизнь Шва? И что я за человек такой? Зачем я влез во всё это безобразие?
А тут ещё мои родители, чья коронная фраза, когда я прихожу домой поздно: «Мы уже собирались в полицию звонить!» — действительно позвонили в полицию. Когда «линкольн» подъехал к моему дому, у переднего входа стояла полицейская машина, и по всей улице, словно в калейдоскопе, плясали отблески её синих вращающихся маячков. В окнах торчали головы любопытствующих соседей. «Великолепно, — подумал я. — Достойное завершение чудесной ночки». Я поблагодарил водителя, втянул в лёгкие побольше воздуха и потопал к дому в надежде, что по дороге придумаю какое-нибудь веское оправдание. Но озарение на меня так и не снизошло, поэтому я просто прикинулся шлангом и, войдя в дом, сказал:
— А что здесь такое происходит?
Выражение отчаяния, застывшее на лицах родителей, не сменилось праведным гневом, когда они увидели меня. Это ещё почему? Рядом с ними на пороге гостиной стоял коп. На меня коп тоже не отреагировал. Это ещё что такое?! Во мне зародилось смутное подозрение, что, может, родители вовсе не звонили в полицию. Может, полиция появилась в нашем доме по собственной инициативе. Затем до меня начало доходить, что вся эта заваруха не имеет никакого отношения ко мне. К горлу подкатил ком, меня обдало жаром, а по коже забегали мурашки.
— Это Фрэнки… — произнесла мама.
Я не хотел расспрашивать. Я не хотел ничего знать. Внезапно перед моим внутренним взором пронеслись образы, которые посещают нашу маму, когда кто-то из нас не приходит домой вовремя. Я видел Фрэнки: то валяющегося в придорожном кювете, то распластанного на Нострэнд-авеню, то истекающего кровью после удара ножом в глухом проулке… Но родители не торопились давать развёрнутую информацию, поэтому пришлось спрашивать самому:
— А что такое с Фрэнки?
Папа с мамой переглянулись — им явно не хотелось отвечать мне. Эту задачу взял на себя полицейский:
— Твой брат задержан за вождение в нетрезвом состоянии.
Я выдохнул, только теперь заметив, что всё это время не дышал.
— Вообще-то, по существу, это вряд ли можно назвать вождением, — добавила мама, обращаясь скорее к копу, чем ко мне. — Он просто сдал задом в пруд для уток.
— Автомобильным задом, — возразил коп. — Значит, это вождение.
Мне хотелось сказать, что это невозможно, что Фрэнки не пьёт, что он хороший брат, идеальный сын, умница и отличник… Вот что мне хотелось сказать, но мой мозг всё ещё работал в режиме «тупизна онлайн», поэтому я ляпнул:
— А где в Бруклине пруд для уток?
— Его посадят в тюрьму? — спросила Кристина. — И мы будем переговариваться с ним через стекло?
— Поскольку с ним такое впервые, — пояснил папа, — у него отберут права на год и присудят общественные работы. По крайней мере, столько получил я в его возрасте.
У меня глаза на лоб полезли.
— Ты?! Тебя тоже арестовывали за пьяное вождение? Но ты же никогда не пьёшь за рулём!
— Вот именно, — сказал папа.
И тут мама, посмотрев на меня, кое-что сообразила.
— А где ты был? Ты почему пришёл так поздно?
Значит, они даже не заметили, что меня не было дома. Ну и ладно. Проживу и не будучи центром внимания. Мне ни к чему цеплять свою мордуленцию на рекламные щиты или на сувенирные крýжки. Мелькнула мысль: то, что тебя не всегда замечают, иногда значит, что тебе доверяют, зная, что ты будешь вести себя как надо.
— За меня не волнуйтесь, — успокоил я родителей. — Лучше позаботьтесь о Фрэнки.
20. Коленца, которые выкидывают дети, не идут ни в какое сравнение с номерами, которые откалывают взрослые
Правда как таковая, по моему мнению, выглядит хорошо только издали. Она вроде красивой девушки, которую ты замечаешь, проносясь мимо в автобусе — потому что красивые люди никогда не ездят в автобусах, по крайней мере, не тогда, когда там сижу я. Лично мне в автобусах всё время попадаются либо мужики, у которых из носа торчат такие пышные пучки волос, что кажется, будто у них в ноздрях морской ёж застрял, либо седовласые дамы с начёсом, из-под которого просвечивает розовый череп; меня при виде этого так и подмывает дунуть: а вдруг волосёнки разлетятся, как пушинки у одуванчика? Ну вот, значит, ты сидишь в автобусе среди одуванчиков и вдруг — вот она, девушка невероятной красоты, идёт по улице, и ты знаешь — тебе надо только соскочить с дурацкого автобуса и познакомиться с красавицей, и тогда вся твоя жизнь перевернётся.
Проблема только в том, что красавица далека от совершенства, и стоит тебе только выпрыгнуть из автобуса и представиться ей, как ты замечаешь, что у неё искусственный зуб, который уже начал потихоньку зеленеть, что изо рта у неё попахивает, что на лбу у неё прыщ, притягивающий к себе твой взгляд, словно чёрная дыра. Эта девушка и есть правда. Она не так уж хороша, не так уж красива. Но потом, когда ты узнаёшь её получше, все эти недостатки становятся несущественны. Кроме разве что запаха изо рта, но для чего придуманы мятные пастилки?
