Нил Шустерман - Здесь был Шва
— Да куда идти-то?
— К Кельвину!
Кажется, я произнёс волшебное слово.
— Окей, буду немедленно.
Повесив трубку, я вдруг осознал, что впервые за всё время назвал Шва Кельвином.[35]
19. Шва на сеансе лучевой терапии в помещении, где сколько ни дезинфицируй, всё равно дурно пахнет
Когда Шва увидел меня и Лекси через полчаса после того, как я оставил его на дороге в одиночестве, плечи его опустились.
— Зачем ты ещё и её сюда притащил? — спросил он с горькой укоризной в глазах. — И так тошно! Или ты посчитал, что мне мало, решил добавить?
— Я сказал ей только, что ты сидишь тут посреди дороги как последний дурак.
— Кому это — «ей»? — спросила Лекси. — Мне не нравится, когда обо мне говорят в третьем лице!
— Ты выбрала его! — напустился на неё Шва. — Так и убирайтесь отсюда оба!
— Кельвин Шва, меня уже воротит от того, как ты пропадаешь от жалости к себе любимому, — отчеканила Лекси. — А ну-ка вставай!
— Мне и здесь хорошо.
— Я сказала ВСТАВАЙ! — по-сержантски загремела Лекси. От неожиданности я подпрыгнул. Шва не осмелился ослушаться и вскочил на ноги.
— Нас там машина ждёт, — сказал я Шва. — Пошли, и без разговоров!
— А что мне делать, когда попаду домой? — спросил Шва. — Что я папе скажу — ну, про деньги? И почему только я не могу остаться здесь, закрыть глаза и развеяться как дым…
— Не можешь, потому что так не бывает, — отрезал я. — Никуда ты не завеешься. Не знаю, что за странный космический феномен этот твой «эффект Шва», но от него ещё никто не умирал.
— Докажи!
— И докажу! Но тогда тебе придётся пойти с нами.
Лекси слегка повернула голову, наставив на меня ухо, как будто ей легче будет уловить смысл моих слов, если она расслышит меня получше. Всё её существо словно выражало один безмолвный недоумённый вопрос: «О каком доказательстве ты толкуешь?» Я не ответил, поэтому она снова повернулась к Шва, протянула руку и коснулась его лица. Тот отпрянул.
— Не трогай! Хватит с меня твоих штучек!
Лицо Лекси застыло от обиды — или даже, пожалуй, от оскорбления.
— Когда я касаюсь чьего-нибудь лица, то это никакие не «штучки»! Могу лишь сказать, что, возможно, я вкладываю в свои прикосновения не тот смысл, который видишь в них ты.
Она снова протянула к нему руки. На этот раз он не отстранился. Заключив его лицо в свои ладони, Лекси провела большими пальцами по холодным красным щекам Шва — это был её способ заглянуть ему в глаза.
— Ты думаешь, что у тебя только один друг — Энси, но это не так. И я никогда не забываю о тебе.
Шва захлопал ресницами, прогоняя навернувшиеся слёзы. Не знаю, что он чувствовал в этот момент, но одно было ясно: с сидением на дороге и жалостью к себе покончено.
— Пошли, Кельвин, — сказал я. — Мне нужно тебя кое с кем познакомить.
— С кем?
Я набрал полную грудь воздуха. Настал черёд Шва получить свою порцию шоковой терапии.
— Мы пойдём в гости к Ночному Мяснику.
* * *— Я лучше в машине посижу! — заупрямился Шва, когда мы завернули на стоянку перед «Уолдбаумом».
— Если ты не пойдёшь, то никогда не узнаешь, что произошло с твоей матерью.
— Ну и сиди себе, а я пошла! — заявила Лекси, раздосадованная тем, что я утаил от неё важные новости, хотя я и сам мало что знал. — Если ты, Кельвин, не хочешь ничего слышать, то я очень даже не против!
В конце концов Шва вылез из машины, и мы все трое зашагали к магазину с той же мрачной решимостью, какая появляется у моей мамы в дни больших распродаж.
Мы миновали кассиров, которые жаловались на складских рабочих; прошли мимо складских рабочих, отпускавших шуточки в адрес кассиров; проникли на зады магазина через пружинные двери за мясным прилавком — и никто не обратил на нас ни малейшего внимания.
Гюнтер дезинфицировал помещение, обдавая стальные инструменты паром из специального шланга. Шум стоял оглушительный. Удушливый влажный воздух пронзал резкий свист вырывающегося под высоким давлением пара. Увидев нас, Гюнтер остановился. На этот раз он не накричал на меня, не налетел с обвинениями и не приказал убираться. Просто стоял и пристально вглядывался в нас, держа в руке затихший шланг.
— Это он, да? Твой друг?
— Это он, — подтвердил я.
— Его зовут Кельвин, — добавила Лекси.
Гюнтер вгляделся в неё и открыл рот, как будто собираясь ляпнуть глупость вроде: «Она слепая, что ли?» — но передумал, убрал шланг и подтащил несколько стульев, прошкрябав ножками по запотевшему кафельному полу. Мы все уселись. Воцарилось молчание, которое, по-моему, было хуже, чем режущий ухо свист пара.
— Вы должны понять одно: это всё не моего ума дело, — начал Гюнтер. — Совсем не моего ума. Вот потому я и не ляпаю языком, как другие — те мелют, мелют, пока слова совсем не превратятся в бессмысленную труху. В них правды нет. — Он ткнул себя в грудь. — Здесь я храню правду. Не пускаю её в уши других людей. Вот теперь вы знаете, что я говорю правду.
Шва впитывал в себя каждое его слово, вцепившись пальцами в края своего стула — совсем как Кроули в вертолёте. Гюнтер надолго замолчал. Может, ему хотелось, чтобы мы принялись его выспрашивать. Может, он думал, что это игра «Двадцать вопросов».
— Расскажите, что случилось с моей мамой, — попросил Шва.
Я оказался прав — Гюнтер ждал таки особого приглашения. Он начал свой рассказ, и хотя предупредил, что память у него уже не та, что раньше, это не помешало ему передать нам все подробности с дотошностью полицейского протокола.
— Женщина — твоя мать — она приходила сюда постоянно. Я тогда работал во вторую половину дня. С четырёх до полуночи. Хлопотная смена, очень хлопотная. Народу уйма — люди спешат домой после работы. Готовить ужин. Поэтому я всегда прихожу на смену пораньше. Помогаю дневному мяснику. На полчаса, может, на час раньше. Твоя мать — я помню, как она приходила. А вот лица её не помню. Правда, странно? Никак не вспомню её лица.
Я посмотрел на Шва — как он отреагирует? Тот не шелохнулся.
— Что помню точно — она не выглядела счастливой, — продолжал Гюнтер. — Ни капли веселья — ни в глазах, ни в голосе. Помню, как она протягивала руку за мясом — как будто на руке у неё гиря. Как будто для того, чтобы поднять руку, ей надо было напрягать все свои силы. Я много повидал подобных людей, но она казалась самой несчастной из всех.
— Ну как, Кельвин? — спросила Лекси. — Похоже на неё?
Шва пожал плечами.
— Да вроде.
— Продолжайте, пожалуйста, — попросил я. — Расскажите о том дне.
— Да-да, тот день… — Гюнтер взглянул на дверь — убедиться, что никто не войдёт и не помешает нам. — Второй мясник, тот, что работал в дневную смену — Оскар его звали — ненавидел свою работу. Он был мясником в третьем поколении. За три-то поколения кровь ох как разбавиться может. Никакого рвения в работе. Не любил он её, не понимал…
— Не врубался, — заметила Лекси. Я прыснул, но тут же одёрнул себя.
— Я никогда ему не доверял, — продолжал Гюнтер. — Какой-то он был… непредсказуемый. Как вы говорите… импульсивный, вот. Бывало, такую дичь нёс! Например, говорил, что в один прекрасный день придёт к управляющему, всадит тесак в его стол и выйдет как ни в чём не бывало. Или угрожал резать мясо такими, знаете, странными кусками, неестественной формы — лишь бы покупателей озадачить. Мне еле-еле удавалось отговорить его. Толковал мне о местах, где ему хотелось побывать, но куда он так и не выбрался: Аляска, там, Флорида-Киз. Или к индейцам хопи, или на байдарке по реке Колорадо. Всё слова, слова. Никуда он не ездил. Оскар проводил свои отпуска дома один, и давление всё нарастало, нарастало… Я не знал как, я не знал когда, но знал, что он неизбежно сорвётся — это лишь дело времени. Может, думал я, вместо стола управляющего он всадит тесак ему в башку. Или… или ещё чего похуже.
— Какое это имеет отношение к моей матери? — нетерпеливо воскликнул Шва.
— Самое прямое, — ответил Гюнтер. — Потому что твоя мать была там в тот момент, когда Оскара наконец переклинило.
Гюнтер наклонился вперёд и посмотрел прямо в лицо Шва. Такое впечатление, что мы с Лекси испарились, оставив их вдвоём.
— Вообще-то, — проговорил Гюнтер, — это твою мать переклинило первой. Я был здесь, в этой комнате, когда услышал — твоя мать плакала. Рыдала так, будто кто-то умер. Так, будто наступил конец света. Я теряюсь перед женскими слезами. Я не пошёл. Но Оскар — он был чутким человеком, отлично управлялся с эмоциональными покупателями; вот он и занялся твоей матерью.
Сначала он говорил с нею через прилавок, всё пытался успокоить. Потом завёл её за прилавок и усадил. Мне пришлось взять на себя обслуживание покупателей, пока они толковали. Кое-что из их разговора я слышал. Ей казалось, будто она наблюдает за собственной жизнью откуда-то снаружи, словно бы через подзорную трубу. С ним было то же самое. Много раз она собиралась покончить со всем этим. И он тоже. Но она так ничего и не сделала… потому что больше всего на свете боялась, что она уйдёт, и этого никто не заметит.
