Ниссон Зелеранский - Мишка, Серёга и я
— Ладно, — мирно сказал он. — Вернемся к роно. Чего от меня хотите? Чтобы я в газету написал? Сами напишите. Небось грамотные.
— Напишем, — буркнул Мишка.
— Садитесь и пишите. Вот вам бумага, идите в ту комнату и пишите. Не мешайте мне работать.
Мы с Мишкой растерянно переглянулись. Как же так, сразу писать? Мишка сказал, что надо сначала с Геннадием Николаевичем посоветоваться. Я добавил, что весь класс должен подписать. Может быть, завтра?..
— Вот-вот! — ядовито сказал Николай Сергеевич. — Без няньки жить не можем. Никаких завтра! — резко продолжал он. — Пишите сейчас же. Я уж, так и быть, передам по знакомству в газету. Можете даже раздеться.
Раздевшись, мы вслед за Николаем Сергеевичем прошли в столовую.
Усадив нас за стол, Черных вышел, а мы стали сочинять письмо.
Потом хлопнула входная дверь и в прихожей раздался голос жены Николая Сергеевича.
— Надеюсь, ты их покормил? — спросила она.
— Они отказались, — смущенно ответил Николай Сергеевич. — Кажется, я им предлагал.
— Кажется? — иронически переспросила она и, видимо, направилась в столовую.
— Не ходи туда, — забеспокоился Николай Сергеевич. — Не мешай им.
Через несколько минут он заглянул в столовую и спросил:
— Готово?
— Кончаем.
Николай Сергеевич подошел к нам и прочитал через Мишкино плечо то, что мы написали.
— Это — другое дело, — весело сказал он. — Теперь я готов поверить, что в наших школах воспитывают настоящих людей.
III
Зимние каникулы начались у нас необычно. Раньше, как только кончались занятия, мы разбегались в разные стороны, забывали о школе и встречались один или два раза — в дни коллективных походов в театр.
Нынешние каникулы мы предполагали посвятить почте. Расходясь после классного собрания, на котором Геннадий Николаевич роздал нам дневники с отметками за четверть, мы наперебой стыдили Лариску Дееву, которая собиралась в дом отдыха, и Сашку Гуреева, решившего уехать к родственникам под Москву. Сашку нам удалось переубедить. На него особенно подействовало то, что нам на днях предстояло записываться в боксерскую секцию, а Студя все-таки уехала.
Дома у меня тоже были некоторые столкновения. Мне пришлось жестоко бороться с мамой (видимо, Николай Сергеевич прав: борьба в нашей жизни все-таки еще необходима). Мама кричала, что она не позволит мне работать на почте, что ребенку вредно перегружаться и что на каникулах дети должны отдыхать. Неизвестно, чем кончилась бы эта борьба, если бы не вмешался отец Мишки Сперанского. Он при закрытых дверях поговорил с моими родителями. После этого мама просила меня только об одном: чтобы я не работал больше, чем Миша.
Первого января мы трудились почти так же, как всегда. Я говорю «почти», потому что в каждой квартире нас упрашивали съесть что-нибудь из остатков праздничной снеди.
На следующее утро, подходя к почте, я еще издали увидел наших ребят во главе с Геннадием Николаевичем. Ребята галдели и размахивали руками.
Я подумал, что, видимо, пришел ответ из «Комсомольской правды». Наверное, ребята прочитали его и теперь рассуждают, какие молодцы Верезин и Сперанский.
Это предположение было настолько вероятным, что я окончательно поверил в него. Подойдя, я скромно спросил:
— Состоялось? Здравствуйте, Геннадий Николаевич.
— Состоялось, — мрачно ответило несколько голосов.
Оказывается, заведующий почтой вызвал Геннадия Николаевича и сказал ему, что предпраздничная суматоха окончилась и в наших услугах больше нет нужды. В утешение заведующий сказал, что будет ходатайствовать перед директором школы и райкомом комсомола, чтобы нам объявили благодарность. Заработанные деньги мы можем получить десятого января. Заведующий выражал надежду, что перед восьмым марта мы снова не откажемся помочь почте.
— Что же нам теперь делать? — подавленно спросил я.
— Не огорчайтесь, ребята, — сказал Геннадий Николаевич, — на каникулах отдохнем, а потом придумаем что-нибудь. Может быть, нам завтра в музей сходить?
Неужели Геннадий Николаевич не понимал, что после работы на почте экскурсия в музей казалась нам чем-то вроде манной каши!
— Почему мы такие неудачники? — сказал я с горечью. — Солидные люди из «Комсомольской правды» поддерживают нас в борьбе против роно, а почта сама отказывается от нашей помощи…
— Ребята, — сказал Борисов. — Чего носы вешать? Ведь мы завтра в секцию записываемся!
— Конечно! — оживился Геннадий Николаевич. — Мальчики завтра пойдут в секцию. А с девочками и с теми, кого не примут…
— Кого это не примут? — с тревогой спросил Соломатин.
— Тебя могут не принять. У тебя двойки. А Борисова — из-за зрения…
— Кто им про мои двойки скажет? — сердито перебил Соломатин.
— Там и говорить ничего не надо, — возразил Геннадий Николаевич. — При записи требуется дневник.
— Где собираться будем? — спросил Серёга. — У школы или возле секции?
— Ишь какие! — сердито проговорила Ира. — А нам что делать?
— Придумайте что-нибудь, — посоветовал я.
— Придумаем! — угрожающе пообещала Ира. — Девчата, пошли в театр? Мы пойдем в театр, Геннадий Николаевич.
Геннадий Николаевич посмотрел на нее чуть ли не с благодарностью.
— Я за тобой завтра зайду, — сказал мне Серёга.
— Хорошо, — согласился я. — Только ко мне утром Мишка собирался зайти.
— Я за тобой раньше зайду, — помрачнев, сказал Серёга.
Мишка и Серёга до сих пор не разговаривали друг с другом. Хоть, по-моему, оба хотели помириться. В последнее время они выходили из школы вместе со мной. Один шел справа, другой — слева. Проводив меня до дома, они молча расходились в разные стороны.
Оставаясь наедине с одним из них, я пытался доказать, что им давно пора помириться. Но Серёга заявлял: «Пусть он первый». А Мишка требовал: «Пусть он сначала признает, что был неправ».
По-моему, каждый из них был слишком горд для повседневной жизни.
— Помирились бы, что ли, — сказал я и на этот раз.
— Пусть он первый, — буркнул Серёга.
В это время подошел Мишка.
— Что случилось? — спросил он.
Я пожал ему руку и рассказал все по порядку.
— Ты здорово сделал, Гарик, что написал в газету, — сказал Серёга, когда я окончил свой рассказ. — Теперь роно не будет мешать, если мы затеем что-нибудь вроде почты.
— Конечно, — тут же сказал мне Мишка. — Мы с тобой правильно сделали. Увидели сорняк и вырвали его.
Мы помолчали. Потом Мишка сказал:
— Я к тебе завтра зайду, Гарик. Часов в одиннадцать. Вместе пойдем в секцию.
— Я к тебе завтра зайду, Гарик. Часов в десять, — сказал Серёга.
Мишка укоризненно посмотрел на меня.
— Конечно, заходите, — неуверенно сказал я. — Буду очень рад.
— Мне кажется, Иванов, — медленно проговорил Мишка, глядя в сторону, — что это не совсем красиво.
— Что некрасиво? — спросил Серёга, глядя в другую сторону.
— Я договорился раньше.
— А я зайду раньше.
— Дело в том, что в последнее время, — сказал Мишка, по-прежнему не глядя на Серёгу, — я с Гариком встречался чаще, чем ты.
— А по-моему, я чаще.
— Может быть, спросим у Гарика?
— Законно, — согласился Серёга.
Если бы они так дорожили дружбой со мною и до того, как поссорились, мы действительно были бы неразлучны. Как три мушкетера или как Ильф и Петров. Но я, конечно, не стал им этого говорить. Я только сказал, что дорожу дружбой с обоими и что оба они могут приходить ко мне в любое время.
Мишка и Серёга незаметно покосились друг на друга. Встретившись глазами, они опять сейчас же отвернулись. Я понял, что им очень жаль прекращать ругаться. После «дуэли» это был их первый разговор без посредника.
— Впрочем, Иванов, — помолчав, сказал Мишка, — ты, конечно, можешь зайти к Гарику утром. Я зайду вечером. Я ведь протестовал только из-за справедливости.
— Я тоже могу зайти вечером. А ты заходи утром. Я тоже понимаю, что такое справедливость.
(Было похоже, что мне придется одному идти в секцию.)
— Я никогда не отрицал, что ты это понимаешь, — сказал Мишка.
— Ты просто думаешь, что я плохой человек, — сказал Серёга.
— И этого я не думаю. Я только сказал, что ты некрасиво поступил с патрулем.
— Ты не сказал, что некрасиво. Ты сказал, что подло.
— Ну, — смущенно сказал Мишка и стал смотреть уже не в сторону, а на Серёгины ботинки, — может быть, я выразился слишком сильно. Но ведь ты поступил некрасиво?
— Может быть, и некрасиво, — согласился Сергей, — но мне очень нужно было пойти в секцию.
— Вот, вот, — почти добродушно сказал Мишка. — У тебя всегда так: сначала напутаешь, а потом признаешься, что некрасиво.
