Виктор Лихачев - Возвращение на Мару
— Надо же! Посмотри, Васильич, чудо какое! Как ты думаешь, их положили туда, чтобы очищалась вода?
Мы с папой переглянулись.
— Нет, Игорек, — ответил он, — думаю, их сорвали с людей и зарыли здесь вместе с источником.
— Ты это так уверенно говоришь, будто присутствовал там. Может, знаешь, кому они принадлежали?
А папа будто оцепенел. Он каким-то невидящим взглядом посмотрел на дядю Игоря.
— Что? Да, знаю. Большой крест носил один монах, маленький — его дочь…
— Ты шутишь? — Толстиков был поражен.
— Шучу. — Папа, похоже, вернулся в реальность. — Все, ребята, будем заканчивать: остальное предоставим природной силе воды…
Дядя Игорь наш друг и прекрасный человек, но при нем мы не стали говорить ни о Леке, ни о крестах. Он пробыл на Маре еще день. Мы вновь чистили колодец, жгли сухую старую листву в саду, пекли картошку, короче, все было просто здорово. Честно сказать, ни о чем плохом в такие минуты думать не хочется, тем более, моему возвращению в Мареевке обрадовались все, а особенно Полкан. Теперь я буду ходить кормить его, впрочем, папа, похоже, тоже привязался к нему, хотя раньше говорил, что терпеть не может собак. Что ж, пусть составит мне компанию.
Глава 22.
1.
Из дневника Марии Корниловой.
26.04.1994 г. Вторник.
Идет Страстная неделя. Страстная — слово-то какое емкое. Произнесешь его — и все тебе понятно. Я сейчас вспоминаю любимое папино выражение о том, что если что-то начинается плохо, то закончится обязательно хорошо. И наоборот. Даже не верится, что еще десять дней назад все было так здорово. Источник, слух о котором мигом облетел всю округу, костер в саду, Полкан, весело виляющий хвостом при моем появлении. А папа говорил: «Ты подожди, скоро сад наш зацветет, прилетят соловьи, коноплянки, вот тогда наши души переполнятся совершеннейшим восторгом и упоением». Он часто повторял фразу купца Соболева, о котором ему рассказал Толстиков. И вдруг все в один миг переменилось…
Было Вербное воскресенье. Мы сходили в церковь, затем зашли в Лапотки к Емелухе. Папа и Михаил Алексеевич так разговорились, что мы решили у него переночевать. Я, конечно же, попереживала из-за Полкана, но потом решила, что если он несколько дней ничего не ел, то до завтрашнего утра потерпит. Утром, только дошли мы до дома, я первым делом схватила миску, налила туда щей, покрошила хлеба — и побежала к дому Егора Михайловича. Странно, но Полкана на привычном месте не было. Я походила вокруг дома, позвала его — нет собаки.
Папа еще засмеялся и сказал, что пес, не дождавшись меня, пошел в Лапотки на мой запах. Сказал и пошел за водой в родник Корнилия — так мы его назвали. (Кстати, Емелуха нам сказал, что люди «услышали звон, да не поняли откуда он» в окрестных деревнях источник называют Корниловским, по нашей фамилии.) Приходит весь бледный и без воды. Беда, говорит, Маша. Кто-то убил Полкана и бросил его в источник… Все, я больше не могу писать. Наверное, это моя последняя запись в дневнике.
2.
Итак, Гоит сделал первый ход. И какой сильный ход! Осквернен источник, Маша и Бирюков лишились своего четвероногого друга. Буквально через три дня после гибели Полкана приехал сын Егора Михайловича и перевез быстро поправляющегося старика в дом, где его уже никто не ждал… Мы с Машей лишились верного сторожа: чужаков пес чуял за версту. И, наконец, нам дали понять, «кто в доме хозяин». Похоже, дело двигалось к развязке. Что делать? Быть мудрыми аки змеи? А если не хватает мудрости? Признаюсь, в эти дни Страстной недели я стал больше молиться, словно понимая, что без помощи свыше нам с Машуткой не обойтись.
Именно дочь беспокоила меня больше всего. Я видел, что Маша подавлена. Убийство Полкана психологически надломило ее. Она стала пугливой, почти не выходила из дома. Надо было что-то срочно предпринимать.
К счастью, с юных лет у меня была одна особенность: в критических ситуациях, когда нужно было принимать быстрое решение, я чувствовал себя как рыба в воде. Работал ли в газете, когда меньше чем за час требовалось сдать в номер три материала, или трудился в школе, и к нам неожиданно приезжала комиссия — ее, как правило, вели в мой класс. Мне даже нравились такие ситуации. Но сейчас речь шла не об открытом уроке и не о статье в газету, на кону были наши с Машей жизни. Всем своим существом я чувствовал, будто кто-то невидимый держит в руках песочные часы, в которых песок — время, отмеренное нам. И песка с каждым днем становилось все меньше и меньше…
Мой ответный ход был таким: в нашем доме появился котенок. Этот крошечный дрожащий комочек я подобрал в Вязовом возле магазина. По моему глубокому убеждению наше будущее предопределяют не звезды, не слепая случайность, а те поступки, плохие и хорошие, которые мы совершаем в течение жизни. В свою очередь земная жизнь человека, как итог, как сумма этих поступков, определяет его загробную судьбу.
Гоит служил абсолютному злу. Он и сам был абсолютным злом в пределах того мира, о котором мы с дочерью имели понятие. «Христос моя сила, Бог и Господь», — все чаще повторял я, сидя вечерами на крыльце своего дома. Да, я уже воспринимал этот дом как свой, как часть того мира, в который не должен впустить зло. А оно стояло где-то рядом. Невидимое, неотвратимое. Убежать от него? Склониться перед ним? Озлобиться, наполнившись праведным гневом?
И вот когда я выходил из дверей магазина, жалобное мяуканье котенка подсказало мне ответ. Если Гоит разрушает — мы должны созидать, если он убивает — мы просто обязаны лелеять и хранить жизнь. Любую.
— Вот, Машенька, с сегодняшнего дня ты становишься опекуншей над этим сиротой. Или сироткой — я, признаюсь, плохо разбираюсь в данном вопросе.
— Ой, что это? Котенок!
— Страдающее голодное существо, которому нужна наша помощь.
И случилось чудо. Маша ожила. Назвали мы его просто и без затей — Мурзик. Когда Маша искупала бедолагу, он оказался пресимпатичным котиком. Дочери он заменил и Соловья-разбойника и Полкана вместе взятых. Маленькому Мурзику удалось сделать то, что не удалось мне, — возродить прежнюю Машу — энергичную, деятельную, бесстрашную. Значит, здесь Гоит своей цели не добился. Осквернить святыню в конечном счете тоже не удалось. Мы с Константином Егоровичем, сыном Бирюкова, еще раз очистили источник, спустив из него воду.
А еще через два дня, в Страстную субботу, нам стало известно, кто он — коварный и неуловимый Гоит. Началось все опять-таки с Мурзика. Я сидел на крыльце и что-то чертил прутиком на земле. После оказалось, что писал всего одно слово: Гоит. Стирал его и писал вновь. Неподалеку, на лавке, Маша играла с котенком. Я не очень обращал внимание на их возню, но последние слова Маши расслышал: «Главное в человеке — душа, а что главное должно быть в тебе? Правильно, характер. Какой у тебя характер, Мурзик? Какой?»
Теперь я понимаю, что такое озарение. Сотни клубков и узлов вдруг стали одной прямой нитью. Путеводной.
— Машенька, что ты про душу сказала? — спросил я дочь.
— Про душу? Не помню. Когда?
— Вот сейчас.
— «Главное в человеке душа» сказала.
— Так, так, а помнишь наш разговор на кухне в Сердобольске?
— Мы о многом тогда говорили. О колдунах, например.
— Правильно! И ты сказала: «Папа, но тогда получается»…
— Я этого не помню.
— А ты именно так сказала. Тогда и впрямь получается… Послушай, дочка, где твой дневник?
— В комнате, на столе.
Я бросился в дом… Лихорадочно схватил Машин дневник и стал его читать. Вскоре моя догадка превратилась в уверенность. Господи, кто бы мог подумать! И в этот момент — с улицы донеслись голоса: Маша с кем-то разговаривала. Я не вышел — выбежал на улицу и увидел Гоита. Моя дочь разговаривала с тетей Валей Кобцевой.
Честно скажу, я тогда не смог ни притвориться, ни сыграть роль себя же прежнего, не знающего, кто есть кто. Да и как играть, когда тебя прошибает холодный пот.
— Здравствуйте, Николай Васильевич, — улыбаясь, сказала… сказал… Даже не знаю, как продолжить называть его… ее. Пусть будет так: сказал Гоит. — Сегодня ночью праздник великий. Хочу вас спросить, пойдете ли вы со мной в…
И осекся, взглянув на меня. Гоит понял все. Улыбка медленно сползла с его лица. Я заглянул в его глаза. И мне стало страшно. Оба пытаемся взять себя в руки. Ему это дается лучше.
— Вряд ли, тетя Валя. Мне что-то нездоровится.
— Жаль, жаль. Ну, ладно, поправляйтесь, а я схожу, помолюсь. — И, обернувшись, Маше: — До свидания, золотце. Подлечи папу.
И ушел. Маша с удивлением посмотрела на меня:
— Папа, а разве ты заболел? Мы же хотели пойти в церковь.
— Скорее зайди в дом. — Сказано это было таким тоном, что дочь без слов поднялась и, захватив котенка, пошла домой.
