Виктор Лихачев - Возвращение на Мару
— Почему?
— Боятся. Говорят, вся злая сила переходит в того человека, кто подал воду.
— Надо же! И ты думаешь…
— Честно говоря, я не знаю, что думать. Но почему бы не предположить такое?
— Папа, но тогда получается…
— Все, Маша, больше ничего не хочу слышать! Закрыли тему.
И вновь — кроткий взгляд и ангельский голос: «Хорошо, папочка». А потом она попросила поставить диск с песнями Визбора и весь вечер просидела в обнимку со мной. Что-то здесь не так! А может, просто взрослеет моя дочь? Как говорится, поживем — увидим.
2.
Искренне благодарен Игорю: он согласился пожить со мной в Мареевке пару дней. Маша всплакнула перед расставанием, да и у меня на душе было тяжело. Вот почему общество друга было весьма кстати.
В Вязовом мы первым делом отправились в больницу. К Егору Михайловичу нас не пустили, но врач обнадежил: «Похоже, угроза жизни миновала. Удивительно крепкое сердце у человека оказалось. Будем надеяться, что со временем справимся с параличом. По крайней мере, положительные изменения налицо».
Что ж, это радовало. Хотя, признаться, состояние мое было не самое бравое. Я рассеянно болтался из угла в угол по дому, в котором явно мне чего-то не хватало. Точнее, кого-то. Уже в первые минуты пребывания на Маре почувствовал, как мне не хватает дочери. Не хватает ее постоянной болтовни, часто раздражавшей меня раньше, сверкания ее пяток, когда она гонялась по двору за Полканом, пришедшим к ней в гости. Кстати, о Полкане. После беды, случившейся с хозяином, пес загрустил. Он без движения лежал целыми днями у порога дома. Чем питался — Бог весть. Встретившаяся мне тетя Валя рассказала, что она и другие соседи пытались покормить Полкана, но собака никого не подпускала к себе. Признаюсь, я не испытываю такой тяги к братьям нашим меньшим, какая есть, например у Маши, но Полкана, представлявшего из себя жуткую смесь самых разных собачьих пород, мне было искренне жаль. Слышал, что в конце апреля должен был приехать откуда-то из Сибири сын Егора Михайловича, а пока я решил покормить Полкана. По крайней мере, если и не подпустит к себе, то брошу ему кусок хлеба. Но, к моему удивлению, увидев меня, пес сначала приветливо взмахнул хвостом, затем подошел, обнюхал меня и с жадностью набросился на предложенную ему миску со щами и хлебом. Не буду скрывать, мне польстило доверие собаки. Забегая вперед, скажу, что так у нас и повелось: пока не приехал Бирюков-младший, я каждый вечер приходил во двор к Егору Михайловичу и приносил Полкану еду. Пес уже ждал меня и с радостным визгом бросался ко мне, норовя лизнуть в лицо.
3.
Игорь, надо отдать ему должное, будто чувствуя мое состояние, пробыл в Мареевке не два, а целых четыре дня. В тот, что был третьим по счету, я поднялся рано. Мне приснился странный сон, который не улетучился из памяти, как другие, а запомнился в мельчайших подробностях. Сначала я видел во сне море. Оно было серым, неспокойным и, наверное, холодным. Огромные волны набегали на берег, оставляя брызги на лицах двух людей, мужчины и девочки-подростка. Странно, но уже с первых секунд сна мне стало понятно, что это — Корнилий и Анна. Почему-то я представлял этих людей, ставших мне такими близкими, похожими на нас с Машей. Оказалось, они были совсем другими: он — очень высокий, смуглый, она — с копной каштановых волос и изумрудными глазами. Впрочем, речь идет все-таки о сне.
Мужчина и девочка молчали. Первой заговорила девочка:
— Кто произвольно захочет измерить бесплодного моря степь несказанную, где не увидишь жилищ человека…
Мужчина улыбнулся едва заметно:
— Не знаю, радоваться мне или огорчаться?
Девочка удивленно посмотрела на отца. Тот пояснил:
— Грозное море напомнило тебе строки Гомера? Ты боишься?
— Рядом с вами — нет, мой отец. Боюсь другого: думаю, вы жалеете о том, что однажды решились взять меня с собой.
Теперь монах улыбнулся широко, суровые черты его лица мгновенно преобразились:
— Мы не должны жалеть о содеянном. Как я мог оставить тебя на пылающей огнем родине? А сейчас ты уже взрослая. Только скажи слово — и останешься на этом берегу. В Византии есть много добрых людей, которые позаботятся о дочери грешного Корнилия.
Пришел черед улыбнуться Анне:
— Просто мне трудно представить, что у этого огромного моря есть край.
— Но он все-таки есть. Бог даст, скоро мы ступим на землю древних тавров, затем пересечем степи, где жили когда-то скифы и, наконец, окажемся в земле русов. Мне жаль, дочь моя, что наше новое странствие совершается не летом, когда воды Понта ласковы и тихи, а по цвету схожи с цветом твоих глаз. Но что поделать: нас ждут в граде Чернигове, и мы должны торопиться.
— Отец, вы сегодня утром долго разговаривали с кормчим, который поведет наш корабль. Он что-то хотел?
— Да. Хотел, чтобы мы отправились в Тавриду позже, когда утихнет Борей, северный ветер.
— И что вы ответили?
— Что без воли Господа ни один волос не упадет у человека. А еще сказал, что к вечеру ветер стихнет.
— Простите, но что-то непохоже.
— Мало в нас веры, дочь моя. — И Корнилий ласково погладил Анну по голове. Девочка прижалась к его большой ладони.
— А какие они — русы?
— Такие же, как все люди. О двух ногах, о двух руках и одной голове.
— Я серьезно спрашиваю. Вы же видели послов князя?
— Еще раз говорю, люди как люди. Они говорят, что Русь — огромная страна и в ней есть уголки, где люди не слышали слова Божьего. Вот это — главное. А все остальное мы узнаем на месте. Это будет совсем скоро, вот увидишь… Лучше ответь, что ты утром тайком положила в наш багаж? Я же просил тебя брать только необходимое.
— Это была книга, мой отец.
— Вообще-то книги достаточно одной — Святого Евангелия. Я и так разрешил тебе взять несколько любимых книг.
— Я понимаю, что не права. Но мне не захотелось оставлять здесь Праксиллу.
— Понятно, женская солидарность, — опять улыбнулся монах. Он пытался быть строгим и требовательным по отношению к дочери, но это у него не очень получалось.
— Просто когда я читаю Праксиллу, на душе становится светло.
— Ну, хорошо. Только это — последнее, что ты взяла с собой. Договорились?
— Спасибо.
— А что ты улыбаешься?
— Случайно вспомнила несколько строчек из Праксиллы: «Вот что прекрасней всего из того, что я в жизни оставил: первое — солнечный свет, второе — блестящие звезды с месяцем, третье же — яблоки, спелые дыни и груши»…
В этот момент я проснулся и мне ужасно захотелось груш. А еще мне захотелось, чтобы сейчас на кровати в соседней комнате спал не Игорь Толстиков, а Маша. Но, увы, в апреле в Мареевке груш днем с огнем не найти, а дочь моя в этот момент идет к первому уроку в сердобольскую школу № 4. Следовательно, мне требовалось заняться чем-то таким, что заставило бы меня забыть о невесть откуда взявшемся сне и о спелых дарах лета. О дочери забыть, конечно же, не удастся, и я придумал способ, как притушить боль от разлуки, самую неизлечимую боль на свете.
Глава 21.
1.
Одно из самых дорогих для нас с Машей мест на Маре — старый добрый сад. Каюсь, в прошлом году я уделял ему мало заботы. Вот и сейчас, когда в марте заботливые хозяева начинают борьбу за будущий урожай, уничтожая вредителей, меня в Мареевке не было. Да и подновить сад не мешало бы. Что ж, Бог даст, я этим займусь. Пока же мы с Игорем, захватив лопаты, прошли его, выйдя на место, где в самом конце сада тропинка раздваивается. Если идти влево, то можно придти в Вязовое. Правая «ветвь» тропинки тупиковая, а поэтому она едва заметна и ведет к тому самому месту, на которое мне указал Лек. Наш огород, точнее отведенная под него земля, как раз и располагался между обеих тропинок. Земля была еще влажноватой, и вы можете представить, что я выслушал от Игоря, пока мы шли до нужного места.
— Я думал, ты шутишь, когда говорил про копание. Не мог еще пару недель подождать? Выкопали бы тебе колодец. А кто же в апреле это делает? Мы лопаты из земли не вытащим. Слушай, старик, бросай дурить! Давай лучше пойдем, уток постреляем. Вечерком посидим славно, как в былые времена.
— Давай. Но сначала немного пороем.
— Как это — немного? Тебе нужен колодец?
— Не совсем. То есть… Ладно, слушай.
Поняв, что даже хорошего друга нельзя использовать в качестве подневольной силы, я объяснил ему, что знаменитый мареевский родник, о существовании которого до нас дошли только предания, по моим расчетам находится именно здесь. Разумеется, я не стал говорить Толстикову о Леке. И когда мы подошли к ивам, в моем распоряжении находился не просто дармовой работник, не абстрактная фирменная трудовая единица, а переполняемый энтузиазмом человек. Почему я раньше не подумал, что мой друг влюблен в историю и археологию, влюблен по-дилетантски, но предано и горячо?
