Пётр Заломов - Петька из вдовьего дома
«И зачем мой отец не был вором!» — с огорчением думал Петька. Воровство теперь ему представлялось чуть ли не подвигом.
«Эх, баба! — думал он презрительно о самом себе. — Небось Иван-царевич и жар-птицу украл, и саму царевну украл, а я не смог украсть горсти семечек! И отчего все это? Должно быть, мать во всем виновата. Десять лет твердила, что воровать стыдно. Вот я и расхлебываю сейчас. Ребята и арбузы, и яблоки, и семечки едят, а я — слюнки глотаю».
В конце концов Петька чуть не запутался в своих чувствах: с одной стороны, ему было стыдно того, что он решился на кражу, а с другой — что не смог украсть. При посещениях Константиновой лавки Петька по-прежнему клал свою шапку на мешок с семечками, но клал ее уже завязками вниз. Он не хотел, чтобы у Кости появился хотя бы маленький повод считать его вором.
Об отце Петька опять думал с гордостью, но своей честностью гордиться перестал. Мальчишка ясно сознавал теперь, что хотя и не украл, но его заслуги в этом нет: в последний момент сработала не свободная воля, а материнская выучка. Да и как забыть, что целых три недели он готовился к краже, жил мыслью о ней, делал опыты?
И что до того, что никто об этом не знает, если знает он сам? От своего суда никуда не уйти. Вот что понял Петька навсегда.
ГЛАВА XXIV
В училище Петька ходил с удовольствием. Здесь всегда было весело и интересно. За шалостями товарищей он следил не без восхищения, хотя сам не принимал в них участия. Великовозрастные юноши от скуки и избытка сил позволяли себе самые рискованные выходки. Правда, риск в основном заключался в том, что их могли исключить из училища, но именно этого некоторые из них и добивались.
Однажды во время большой перемены одному из учеников пришла мысль проделать гимнастические упражнения на высоте второго этажа. Открыв окно и уцепившись за нижнюю планку рамы, он принялся подтягиваться на руках. Когда же юноша утомился и влез в класс, его место тотчас занял второй, за вторым — третий. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы их не заметил со двора учитель.
Но предупреждение и так пришло поздно. Один из смельчаков чуть было не разбился насмерть. По постановлению педагогического совета его исключили из училища.
Большинство же ребят ограничивались безобидными шалостями: пускали бумажные стрелы, стреляли горохом из бумажных трубочек.
Частенько в Петькин класс заходил девятнадцатилетний третьеклассник Прожетак — громадного роста, по стати вполне годившийся в грузчики. Он отличался тем, что постоянно отнимал и съедал у малышей завтраки, а в случае сопротивления пускал в ход тяжелые кулаки.
Довелось и Петьке познакомиться с ними.
В одну из перемен Прожетак подошел к нему, спросил без обиняков:
— Есть булька?
— Нет бульки! — передразнил Петька и дерзко взглянул на Прожетака.
Тот молча открыл пюпитр парты, неторопливо вынул ранец Петьки, уверенно вытащил из него кусок хлеба. Не очень сильно размахнувшись, отвесил Петьке хорошего леща:
— В другой раз не ври! — и пошел из класса, жуя на ходу хлеб.
Острая обида резанула сердце Петьки, и он, молнией сорвавшись с места, настиг в дверях Прожетака, вцепился в него ногтями. Тот не ожидал отпора, на какое-то мгновение даже растерялся. А Петька, подпрыгнув, крепко ухватился за длинные волосы Прожетака. Класс даже ахнул от восхищения, раздались воинственные крики: добрая дюжина мальчишек пришла на помощь Петьке. Они колотили Прожетака как могли.
Парень не выдержал натиска и позорно бежал.
В старших классах было много переростков. К счастью для малышей, таким бесцеремонным был только один Прожетак. Но после этого случая и он в Петькином классе больше не появлялся.
Уроки чистописания, черчения и рисования любили большинство учеников, потому что по ним ничего не надо было заучивать. Даже Петьке, у которого не было способностей к рисованию и чистописанию, нравились эти уроки. Вел их Василий Григорьевич — мужчина необычайно красивый, с бледным лицом, серыми холодными глазами. Говорили, что у него какая-то неизлечимая болезнь. Однако отличался он большим самообладанием. Никто ни разу не слышал, чтобы Василий Григорьевич когда-нибудь повысил голос. Наоборот, он всегда был вежлив, предупредителен. Ученики его не боялись, но дисциплина на уроках учителя была образцовая.
Петька проучился у Василия Григорьевича все три года и нередко мечтал о том, чтобы научиться владеть собой так же, как учитель.
Однако самой необычной личностью был все же Николай Петрович Гаврилов — преподаватель истории, географии и бухгалтерии.
Начался первый урок истории. Еще никто из учеников не успел совершить никакого проступка, а Николай Петрович уж заранее пригрозил всем возможными наказаниями, вплоть до порки. Его маленькие, спрятанные под кустистыми бровями, глубоко посаженные глазки смотрели свирепо. Большая голова была совершенно лысой, зато чуть не все лицо заросло густой черной бородой.
Учитель напоминал того самого сказочного людоеда, который хотел съесть «мальчика с пальчика». Для полного сходства недоставало только широкого ножа за поясом.
Отметки Николай Петрович ставил в зависимости от своего настроения, и ученики при одном взгляде на него знали, будут сегодня тройки и четверки или единицы и двойки.
По всему было видно, что дела своего он не любил: на уроки опаздывал, случалось, что учитель пропускал половину урока и больше. Но если ученик опаздывал хотя бы на полминуты, Николай Петрович жестоко с ним расправлялся. Особенно больно было, когда он хватал провинившегося своей крепкой рукой за щеку и, так держа его, резкими быстрыми толчками то привлекал к себе, то отталкивал на длину руки. Обычно после этого у мальчишки оставался огромный синяк во всю щеку, так что всех наказанных историком в училище было легко узнать.
— Я вам покаж-жу! Я вам покаж-жу! — кричал разъяренный педагог, и голос его срывался в визге.
Был Николай Петрович и большим поклонником порки. Если он заставал курящего ученика или узнавал об исправлениях в дневнике, подделке подписи родителей, он кричал истошно:
— Вспороть! Вспороть! Вспороть!
И виновника действительно пороли в комнате сторожа. Если же родители не соглашались на порку, ученика исключали.
Изучали историю по Иловайскому[86], но Николай Петрович требовал, чтобы ему отвечали не по учебнику, а по его рассказу. Ученики, обладающие острой памятью, получали пятерки, а заучившие урок по учебнику — тройки и двойки. Все плохо выучившие получали единицы. На них Николай Петрович не скупился. Правда, потом он спрашивал этого ученика и во второй раз и в третий и в большинстве случаев переправлял единицу на тройку.
Единственным спасением было то, что спрашивал он всегда по алфавиту, и ученики заранее высчитывали, когда и какой урок следует выучить. Для большей надежности выучивали два-три урока подряд, а потом снова забрасывали учебник, теперь уже до следующей четверти.
Больше одного раза за четверть Николай Петрович спросить не успевал.
На рождество, на масленицу и пасху Николай Петрович обычно задавал повторение пройденного и с началом занятий ставил сплошь всем, за исключением самых способных, единицы. Тут уж трудно было высчитать свой урок. Учитель гонял по всему курсу.
— Садитесь! Единица! — злорадно объявлял он в большинстве случаев.
Нагнав страху, Николай Петрович выбирал какого-нибудь непомерно рослого, но не очень способного ученика и, не скупясь на самые нелестные эпитеты и сравнения, начинал его высмеивать. Классу полагалось в это время смеяться, и все смеялись, хотя и не очень охотно, над тяжелыми остротами учителя: лишь бы только не спрашивал.
Гаврилова не любили страшно, но отпора дать ему не решались. Для большинства уездное училище было высшей ступенью образования.
Один раз Николай Петрович застал в уборной курящего ученика и хотел по своему обыкновению схватить его за щеку, но получил такой удар кулаком по протянутой руке, что заохал и не решился повторить своей попытки. На экстренном заседании педагогического совета, созванном тотчас же, ученик, осмелившийся поднять руку на учителя, был немедленно исключен.
Понятно, что после такого происшествия протестовать против Николая Петровича ученикам и в голову не приходило, и они отводили душу в том, что всячески высмеивали «почтенного педагога» за глаза.
Петьке Николай Петрович не был опасен: на уроках мальчишка давно вел себя безупречно, домашние задания он выучивал аккуратно, но тем не менее к учителю испытывал сильнейшую неприязнь и частенько во время урока начинал вдруг мечтать о том, как было бы хорошо ударить с разбега в шарообразный его живот или пустить в массивное, заплывшее жиром лицо валенком.
