Владимир Киселев - Любовь и картошка
— Я не могу помочь? — вежливо осведомилась Анна Васильевна.
— Зачем? Мне — удовольствие, Наташе — практика. Может, посуду пока перетрете? Гриша вам поможет.
— Лучше я мужскую работу сделаю, — возразил Григорий Иванович.— Лук вам нарежу. Меня на погранзаставе научили — волосок к волоску. Ты так не умеешь. Где у тебя дощечка?
— Сейчас принесу.
Алла Кондратьевна ушла в дом и тотчас же возвратилась с дощечкой, с кухонным ножом, с полотенцем для посуды.
— Вот как это делается на погранзаставе, — громко сказал Григорий Иванович. — Смотрите. Нож только у тебя легковат...
Он очистил луковицу, положил ее на дощечку и часто-часто замахал ножом у самых пальцев левой руки, раз за разом отсекая тончайшие ломтики.
— Замечательно, — удивилась его искусству Анна Васильевна.
— Уж куда замечательней,— отозвалась Алла Кондратьевна.— Что ж ты, Гриша, луковицу не помыл? Так, немытую, в салат?
— А зачем ее мыть? Она под своей оболочкой стерильная, можно сказать.
Анна Васильевна взяла полотенце и принялась перетирать тарелки и бокалы. По-видимому, ей хотелось спросить, для чего это делать, когда посуда и без того чистая, прозрачная, сияющая, но она не решилась.
— Павел Михайлович! Откуда у вас цесарки? — спросил генерал Кузнецов.
— Это я опыт ставил,— посмеиваясь над самим собой, ответил председатель.— Цесарка — из фазаньих. А фазаны да и куропатки жука колорадского едят. Кура — дура, не ест, а они — жрут. Только капризная эта цесарка оказалась.
— В каком смысле?
— Брезгует жуком. Поэтому пришлось мне опыты с цесарками Алле передать. Теперь она над ними шефствует. И видите, сумела найти для них научное применение.
Матвей Петрович помялся, откашлялся и обратился к председателю:
— Михалыч... Я чего спросить хотел... Как там это... как там погода?.. В районе?..
— Снег выпал,— отрезал. Павел Михайлович.
— Господь с тобой, на воздвиженье?
— Погоди, Матвей,— нахмурился председатель.— Про погоду мы еще потолкуем.— И, сознательно переводя разговор на другую тему, он обратился к Сереже, который сидел, сгорбившись, на поленнице, в стороне от других, с безнадежным и отсутствующим видом: — Серега! "Ты чего нос повесил?
Анна Васильевна внимательно посмотрела на Сережу.
— В самом деле, — сказала она.— Сережа, что с тобой? Павел Михайлович приглушенно рассмеялся:
— Это вы у меня спросите. У него неприятности. В районе. Правда, Серега?
«Вот и все,— подумал Сережа.— Значит, председателю все известно. Только почему он так этому радуется? Если бы это не со мной, если бы с кем-нибудь другим случилось такое, я бы не радовался. Ни в коем случае не стал бы насмехаться».
— Правда,— сказал он не сразу, усталым, угасшим голосом.
— Обманула? — веселился Павел Михайлович.— Не пришла?
— Кто? — не понял председателя Сережа.
— Что значит — кто? — притворно возмутился председатель и пояснил, обращаясь к Наташе: — Девочку по району в кабине катал.
— Попался? — подхватила председательскую шутку Наташа.— Какую девочку?..
— Беленькую. В очках,— уличал Сережу председатель.
— Это не девочка,— ответил Сережа с внезапным облегчением.— Это тетя.
— Э, нет! — не согласился Павел Михайлович и подмигнул Наташе: — На тетю он бы так не смотрел.
— Да это учительница из Залесья,— стал оправдываться Сережа.— Она по дороге попросилась. На базар. Павел Михайлович, ну что вы в самом деле!
— А если в самом деле,— прищурился председатель,— так ты скажи, только по чести: тебя отец когда в последний раз порол?
— Никогда он меня не порол,— мрачно ответил Сережа.
— И даром,— решил председатель.— Гриша, ты ему запретил ездить?.. И я ему говорил. Что это за езда без прав? И ты, Матвей!.. Что старый, что малый!
— Это не Сережу, это Гришу нужно пороть, — не выдержала Алла Кондратьевна.— Если он сегодня не оплатит полиэтилен, завтра у меня производство остановится. Законник нашелся. Каждой дырке — гвоздь.
— Вот ведь люди,— досадливо сказал Павел Михайлович генералу Кузнецову.— Как соберутся хоть трое, тут же производственное совещание... Кстати, что там у тебя под цесарку? — с нарочито преувеличенным интересом спросил он у Аллы Кондратьевны.
— Все, что полагается. И красное, и белое. Только вы от меня не отмахнетесь... Я понимаю, вы уже одной ногой в институте. А может, двумя?..— спросила Алла Кондратьевна, но, не дождавшись ответа, продолжала с нажимом: — Только производство должно крутиться. И его не остановить, хоть некоторые и пытаются. Оно...— Алла Кондратьевна поискала сравнение и торжественно заключила,— оно, как колесо истории.
— Алла, у тебя цесарка не сгорит? — заботливо спросил Григорий Иванович.
— Ты мне зубы не заговаривай, — повернулась к нему Алла Кондратьевна.— Посмотрите на него. Плачет. (У Григория Ивановича в самом деле от лука текли слезы, и он вытирал их носовым платком.) Крокодиловы твои слезы.
Матвей Петрович подошел к костру, присел на корточки и принялся выгребать из золы печеную картошку.
— Пока там ваша цесарка,— проворчал он,— картошка поспела.
Генерал Кузнецов поднял с земли крупную горячую картофелину, перебрасывая с ладони на ладонь, дал ей чуть остыть и разломил.
— Наташа, дай соли.
Наташа принесла соль. Генерал Кузнецов посолил картофелину, чуть сдавил половинку в руке, так, что вылезла наружу белая, сахаристая мякоть, откусил и, прожевывая, выдохнул:
— Хороша!
Матвей Петрович выгреб из костра уголек и, перебрасывая его с ладони на ладонь, как генерал картофелину, прикурил от него измявшуюся в кармане сигарету.
— Эта картошка особая,— сказал он строго.— Партизанская.
— Сорт? — спросил генерал Кузнецов.
— Сортом она потом стала,— ответил генералу председатель.— В войну тут партизанские огороды были. Голод. Немцы кругом. Села пожгли. Скот угнали. А у нас — картошка. Немцам она поперек горла стояла.
— С Федоровым, с партизанским генералом, мы картошкой делились,— похвалился дед Матвей.
— Начали мы картошку копать,— вспоминал Павел Михайлович.— А у немцев в Залесье жандармский пост.
Полицаев нагнали со всей округи. Солдат вызвали. С минометами. Нам отходить нельзя — пропадет картошка. Вот и держались, пока не выкопали.— Павел Михайлович помолчал, нахмурился, повернулся к Сереже: — За нее, за картошку эту, Серега, дед твой голову сложил. Тут его и похоронили. В общей могиле.
— Что же вы памятник не поставили? — с упреком спросил генерал Кузнецов.
— Какой тогда памятник? — возразил дед Матвей.— Крест стоял. Потом останки выкопали и в село перенесли. Там у нас памятник.
— В приказах писали: погиб за Родину,— медленно и задумчиво произнес генерал Кузнецов.— За ее честь и независимость. А в стихах Родина — три березки, отчий дом.— Он помолчал, вздохнул.— Погиб за картошку...
Над поляной поверху пронесся порыв ветерка, и залопотали листья на осинах, правильное научное название у которых «тополь дрожащий».
— Вот интересно мне...— пожевал губами Матвей Петрович.— У японцев точно учет поставлен. В Хиросиме до сих пор от бомбы атомной мрут. И считается, что от войны погибли... А у нас как сосчитали в сорок пятом двадцать миллионов, так и числится. Неправильно это. Сколько с тех пор людей наших перемерло от ран, от горя военного. Дети голодными росли. Может, и Витя, когда б не война... Посмотреть хоть на нашем кладбище... Посчитать...
— «На деревенском кладбище кресты...» — негромко, словно про себя, сказала Наташа.
— Да, кресты,— вздохнул Павел Михайлович.— А дальше как?
На деревенском кладбище кресты,
Граненые дубовые поленья...—
все так же негромко, словно про себя, повторила Наташа и, глядя вниз, в землю, продолжала:
Глубокие, похожие на шрамы,
Кривые буквы скупо сообщают:
Иван, Петро, Христина, Евдокия.
Стоят две даты по краям креста.
И все кибернетические коды,
Громоздкие расчеты траектории
Для бомб и баллистических ракет
Поместятся в коротком промежутке
Меж этих двух четырехзначных чисел...
Она остановилась, повторив «четырехзначных чисел» так, что нельзя было понять: то ли эти слова повторяются в стихах, то ли она забыла, как дальше. Но она забыла и беспомощно посмотрела на Анну Васильевну.
— «Я пробую представить эту смерть»,— подсказала Анна Васильевна, и слова эти прозвучали так горько, что всем на мгновение показалось, что она говорит о покойном Викторе Матвеевиче.
Наташа повторила:
Я пробую представить эту смерть —
В углу, под образами, а сорочка
Бела, как сахар, и чиста, как смерть.
И все село приходит хоронить,
И все село приходит помянуть
Стаканом самогона. Я припомню
Особый терпкий привкус самогона,
И я пойму, что это — привкус горя,
Неповторимый аромат беды.
Все молчали. Сережа почувствовал, как этот «привкус горя» сдавливает горло. Он закусил губу и отвернулся в сторону.
