Фрэнсис Бернетт - Маленький лорд Фаунтлерой (пер. Демуровой)
Но мистер Хэвишем смотрел на него, тревожно потирая свой гладко выбритый подбородок.
— В чем дело, Хэвишем? — услышал он жесткий голос графа у себя за спиной. — Что там случилось? Я вижу, что-то произошло. Позвольте по интересоваться, что это за необычное происшествие?
Мистер Хэвишем повернулся, все еще потирая подбородок.
— Плохие вести, — отвечал он. — Ужасные вести, милорд. Хуже не придумаешь. Мне очень грустно, что сообщить их вам приходится мне.
Еще за обедом граф, глядя на мистера Хэвишема, начал беспокоиться, а в таких случаях он всегда приходил в дурное расположение духа.
— Почему вы так смотрите на мальчика? — вскричал он с раздражением. — Весь вечер вы на него смотрели так, словно… Вот что я вам скажу, Хэвишем, нечего вам так на него смотреть! Что вы там хотите накаркать? Какая связь между лордом Фаунтлероем и тем, что вы узнали?
— Милорд, — произнес мистер Хэвишем, — я не буду тратить лишних слов. Мое известие касается лорда Фаунтлероя. И если оно верно, то там на диване спит не лорд Фаунтлерой, а всего лишь сын капитана Эррола. Настоящий же лорд Фаунтлерой — это сын вашего сына Бевиса, и находится он сейчас в меблированных комнатах в Лондоне.
Граф так крепко сжал ручки кресла, что на руках у него и на лбу выступили вены; его суровое лицо исказилось.
— Что вы болтаете? — закричал он. — Вы с ума сошли! Кто все это выдумал? Это ложь!
— Если это и ложь, — отвечал мистер Хэвишем, — то, к несчастью, весьма похожая на правду. Сегодня утром ко мне в контору пришла женщина. Она сказала, что шесть лет назад ваш сын Бевис женился на ней в Лондоне. Она показала мне брачное свидетельство. Спустя год после свадьбы они поссорились, и он дал ей отступного, чтобы она уехала. У нее есть сын, ему пять лет. Она американка из низших слоев общества, совсем необразованная, и до недавнего времени она не очень-то понимала, на что может претендовать ее сын. Она посоветовалась с адвокатом и узнала, что ее сын является лордом Фаунтлероем, наследником графа Доринкорта, и, разумеется, она настаивает на признании его прав.
Кудрявая головка на желтой атласной подушке шевельнулась. Мальчик глубоко и сладко вздохнул и повернулся во сне; впрочем, он спал спокойно, без тревог. Он не услышал, что теперь он совсем не лорд Фаунтлерой, а всего лишь маленький самозванец и не бывать ему графом Доринкортом. Он словно для того повернулся своим раскрасневшимся ото сна лицом к пристально смотревшему на него графу, чтобы тому было лучше его видно.
Красивое лицо старика было ужасно. Горькая усмешка играла на его губах.
— Я бы не поверил ни единому слову из этой истории, — произнес он, — если б она не была такой низкой и подлой, что очень похоже на моего сына Бевиса. Да, это очень похоже на Бевиса. Сколько мы от него позора натерпелись! Безвольный, лживый, порочный негодяй с самыми низменными наклонностями — таков был мой сын и наследник, тогдашний лорд Фаунтлерой. Вы говорите, что эта женщина невежественна и вульгарна?
— Я вынужден признать, что она и подписаться грамотно не умеет, — отвечал адвокат. — Она совершенно необразованна и не скрывает своих корыстных побуждений. Ее интересуют только деньги. Она по-своему красива, но это грубая красота и…
Тут старый адвокат из деликатности смолк и содрогнулся. Вены на лбу старого графа стали еще заметнее. Холодные капли пота проступили на нем. Он вынул платок, отер лоб и горько усмехнулся.
— А я-то, — произнес он, — я-то возражал против… другой женщины, против матери этого ребенка. — И он указал на спящего на диване мальчика. — Я отказывался ее признать. А уж она-то умеет подписаться. Видно, это возмездие мне.
Он вскочил с кресла и принялся расхаживать по комнате. Ужасные слова срывались в гневе с его губ. Жестокое разочарование и ярость сотрясали его, словно дерево в бурю. Гнев его был ужасен, и все же мистер Хэвишем заметил, что он ни на минуту не забывал о мальчике, спящем на желтых атласных подушках, и следил за тем, чтобы не раз будить его.
— Я должен был это предвидеть! — говорил он. — С самого своего рождения они меня только позорили! Я их обоих ненавидел, а они ненавидели меня! Бевис был еще хуже Мориса. Впрочем, я не желаю верить в то, что вы мне рассказали. Я буду оспаривать притязания этой женщины, бороться. Но это похоже на Бевиса — это так похоже на Бевиса!
Так он бушевал и расспрашивал о женщине и ее доказательствах и снова шагал по комнате, то бледнея, то багровея от сдерживаемой ярости. Наконец графу стало известно все вплоть до самых неприглядных подробностей. Мистер Хэвишем посмотрел на него с тревогой: граф выглядел измученным и совершенно разбитым; казалось, в нем произошла какая-то перемена. Приступы ярости всегда дорого ему стоили, однако на этот раз все обстояло гораздо серьезнее — ведь дело не ограничивалось одной только яростью.
Граф медленно подошел к дивану и остановился возле него.
— Если бы кто-то сказал мне, что я могу привязаться к ребенку, — тихо молвил он дрогнувшим голосом, — я бы ему не поверил. Я всегда не выносил детей — своих еще больше, чем чужих. Но к этому ребенку я привязался, а он, — тут граф горько усмехнулся, — он привязался ко мне. Меня здесь не любят и никогда не любили. Но он меня любит. Он меня никогда не боялся — и доверял мне. Он был бы лучшим графом Доринкортом, чем я. Я это знаю. Он сделал бы честь нашему имени. Он склонился над мальчиком и с минуту вглядывался в его счастливое спящее лицо. Он сурово хмурил лохматые брови, впрочем, казалось, что гнев его оставил. Он протянул руку и откинул светлые волосы со лба мальчика, а затем повернулся и позвонил.
Когда самый рослый лакей вошел в комнату, он указал ему на диван.
— Отнесите, — начал он, и голос его слегка дрогнул, — отнесите лорда Фаунтлероя в его комнату.
Глава одиннадцатая В АМЕРИКЕ БЕСПОКОЯТСЯ
Когда юный друг мистера Хоббса отбыл в замок Доринкорт, чтобы стать там лордом Фаунтлероем, и бакалейщик имел время осознать, что между ним и его маленьким другом, в обществе которого он провел столько приятных часов, лег Атлантический океан, он затосковал. Сказать по правде, мистер Хоббс не блистал ни умом, ни догадливостью; он был человек медлительный и тяжеловесный; знакомых у него было немного. Ему недоставало внутренней энергии, и он не умел развлечься на досуге — по правде говоря, все его развлечения ограничивались чтением газет и подведением счетов.
Впрочем, вести счета было для него делом непростым, так что порой он долго сидел над ними. Прежде маленький лорд Фаунтлерой, считавший быстро как на пальцах, так и на грифельной доске, пытался прийти ему на помощь; к тому же он умел слушать и так интересовался всем, что писалось в газете, вел с мистером Хоббсом такие длинные разговоры об англичанах и Революции, о республиканской партии и выборах, что его отъезд оставил невосполнимую брешь в бакалейной. Поначалу мистеру Хоббсу казалось, что Седрик где-то недалеко и скоро вернется; в одно прекрасное утро он поднимет глаза от газеты и увидит: в дверях стоит Седрик в своем белом костюмчике, красных чулочках и сдвинутой на макушку соломенной шляпе и весело говорит: «Хэлло, мистер Хоббс! Ну и жара сегодня — правда?»
Однако дни шли, Седрик не возвращался, и мистер Хоббс начал скучать и беспокоиться. Теперь даже газета не доставляла ему прежнего удовольствия. Прочитав газету от первого до последнего слова, он клал ее на колени и долго сидел, глядя на высокий табурет. На ножках табурета были отметины, которые приводили его в грусть и уныние. Эти отметины оставили каблуки будущего графа Доринкорта, болтавшего ногами во время беседы. Оказывается, ногами болтают даже юные лорды; ни благородная кровь, ни длинная родословная не мешают оставлять от метины на мебели. Насмотревшись на отметины, мистер Хоббс вынимал золотые часы, открывал крышку и любовался надписью: «Мистеру Хоббсу от его старого друга лорда Фаунтлероя. Узнать решив, который час, меня вы вспомните тотчас». Насмотревшись на надпись, мистер Хоббс защелкивал крышку, со вздохом поднимался и шел к двери, где останавливался между ящиком с картофелем и бочкой с яблоками и принимался смотреть на улицу. Вечером, заперев лавку, он закуривал трубку и степенно шагал по тротуару, пока не доходил до домика, где когда-то жил Седрик, и на окне которого теперь красовалась надпись: «Сдается». Тут он останавливался, смотрел на окна, качал головой, пыхтел трубкой, а постояв, уныло направлялся домой.
Так продолжалось две или три недели, пока в голову ему не пришла одна мысль. Он был таким тяжелодумом, что на обдумывание новой мысли у него уходило не меньше двух-трех недель. Как правило, новые мысли он недолюбливал, предпочитая во всем полагаться на старые. Однако теперь, по прошествии двух-трех недель, в течение которых ему ничуть не стало легче и настроение у него все ухудшалось, в голове у него забрезжил некий план. Он решил навестить Дика.
