Нина Грёнтведт - Привет! Это я...
Дело было так. Даг с компанией отдыхал на юге, и там у него случился понос. Он объелся арбузами (очень вкусными) и «питой гирос» (это такой кебаб с большим количеством жареных помидоров). И, когда понадобилось, не успел добежать до гостиницы, до своего номера. Так что он оскандалился прямо перед гостиницей — на цветочной лужайке у входа!
Это, я вам скажу, пострашнее, чем то, что случилось со мной. К тому же Даг был намного старше меня. Так что я могу не переживать так уж сильно. (И вообще Халвард и Даг, когда думают головой, нормальные!)
Вечером вернулись мама с папой. Нам достались чипсы и газировка, и мы, старшие, играли в разные игры за Бабушкиным столом, все вместе: Ханна и Мартин, я, Халвард и Даг, мама и папа, дядя и тётя, и Бабушка. (Близнецам и Эрленд тоже разрешили пока не ложиться спать, и они захотели строить город из конструктора «Лего» в подвале на Другой половине.)
В этот же вечер, когда мы с Эрленд улеглись и она, как обычно, захрапела, я снова задумалась о Хелле. И о Стиане, чуть-чуть. Почему, собственно, я так к нему приставала и обижала? Я пыталась вспомнить, с чего всё началось, кто первый начал и почему, — но так и не вспомнила.
Стиан крикнул, что хотел бы, чтобы меня вообще на свете не было. Это последнее, что я от него слышала. А Хелле сказала, что я совсем изменилась. Неужели это правда, и я изменилась до того, что «лучше бы меня вообще на свете не было»? Меня теперь даже Анникен разлюбила! Зачем я ей сказала, что она не нравится Стиану? И почему меня задевает, что ей нравится Стиан?
Наверное, я злая…
Память о дедушке
Мама с папой и дядя с тётей вышли в море удить рыбу Они звали меня с собой, но я не захотела. Сижу одна в Горнице и перебираю кисти от ковра — громадный такой ковёр, от стены до стены.
— Ты тут одна посиживаешь?
Это Бабушка, стоит в дверном проёме.
— Ну да, — отвечаю я и продолжаю рассматривать свои пальцы на фоне ковра.
— Может, пойдёшь на улицу, с ребятами поиграешь?
Я их слышу — они все во дворе в прятки играют.
— Сейчас что-то не хочется, — отвечаю я. — Может, потом пойду.
Бабушка вытирает руки о передник и садится на диван.
— Поди-ка сюда, посиди со мной, — предлагает она. — Мы даже не поговорили толком, а ты ведь давно у нас не была.
— Как же, Бабушка! Я на Рождество приезжала! — говорю я и смотрю на неё.
— Это верно, но уже несколько недель прошло. За несколько недель, знаешь ли, много чего может случиться, — говорит Бабушка.
Я иду к дивану и сажусь рядом. Бабушка меня обнимает.
Я смотрю на её руку. Она такая скрюченная! Беру бабушкину руку в свои и немного оттягиваю кожу.
— Смотри, Бабушка, у тебя кожа так растянулась…
— Что верно, то верно, растянулась, — отвечает она и посмеивается.
— Прикольно, — говорю.
— А скажи-ка, детка, как тебе живётся?
— Хорошо, — говорю. Смотрю куда-то вниз, ковыряю ноготь.
Какое-то время мы вот так сидим и молчим…
Сидеть с Бабушкой хорошо. Она как-то так сидит, что хочется с ней поговорить. Я уверена, она не будет смеяться и не подумает, что я говорю глупости.
— Знаешь, Бабушка…
— Да, что такое?
— Ты ведь знаешь про Дедушку?
— Да, конечно, знаю, — говорит она и прижимает меня к себе. Прежде чем говорить дальше, мне нужно ещё подумать. Бабушка терпеливо ждёт. Времени у неё много.
Я глотаю и глотаю комок в горле, а он всё растёт, и никак его не проглотить совсем.
Я плачу. Но не оттого, что мне тошно или плохо.
Бабушка держит меня крепко и гладит по волосам. Я перестаю плакать, комок в горле уменьшается, и я снова могу разговаривать.
— Мне так грустно думать про Дедушку и про то, что я не пошла повидать его в доме престарелых, и всё такое, — говорю я. — И мне очень, очень жалко, что я не узнала его как следует, когда он был жив, и я, когда к вам приезжала, только и делала, что играла с ребятами, и всё. А теперь уже поздно, и всё такое.
— Да что ты, детка? Ты и вправду об этом думаешь? — спрашивает Бабушка. Я опять проглатываю комок и тихо говорю:
— Да.
И в сердце больно.
— Послушай, Ода, — мягко говорит Бабушка, — на самом деле ты знала Дедушку гораздо лучше, чем тебе кажется.
Я точно знаю, что и он был с тобой очень хорошо знаком. Он так считал.
— Он правда так считал?
— Да. Если хочешь, можем поговорить о Дедушке. Ты должна помнить больше, чем тебе кажется! Подумай хорошенько, и вспомнишь что-нибудь.
Я думаю — и вспоминаю…
— Помню насчёт телефона, — говорю я, пошмыгивая носом.
— Расскажи мне.
И я рассказываю.
— Когда мы все гостили у вас с Дедушкой (это было ещё при нём) и он говорил по телефону, он всегда выглядывал к нам из коридора и говорил: «Тихо, дети, вы разве не слышите — я по телефону разговариваю?» Дедушка говорил громко, но не строго.
Я смотрю на Бабушку, а она слушает и улыбается. Я продолжаю:
— Мы переглядывались, становились тихими как мыши и ждали, что ещё скажет Дедушка (мы это знали заранее). И он говорил в трубку: «У меня, видишь ли, внуки гостят!» Вроде как хвастался: «У меня ДЕВЯТНАДЦАТЬ внуков!» Он говорил это каждый раз.
— Ну вот, разве это не интересное воспоминание? — замечает Бабушка.
— Да, конечно, — отвечаю я и улыбаюсь Бабушке. Я рада, что могу что-то вспомнить про Дедушку.
— И ещё хлебцы с маслом и сиропом, — добавляю я. — Каждый раз, когда я про них думаю, я вспоминаю Дедушку.
— И я тоже, — говорит Бабушка.
Мы долго говорим про Дедушку, и вспоминается много интересного. Бабушка сказала, что он гордился всеми внуками и постоянно о нас говорил. Мне было так приятно это услышать!
Крысиная история
И тут мне захотелось рассказать Бабушке про Лассе и Гейра.
— Я знаю ещё двоих, которые тоже умерли.
— Да что ты? — говорит Бабушка.
— Да. Лассе и Гейр. Это крысы Хелле. Ну, помнишь Хелле…
— А, это твоя милая подружка? Она приезжала с тобой прошлым летом?
У меня опять комок в горле. На этот вопрос я Бабушке не отвечаю. Продолжаю про Лассе и Гейра — о них можно много чего рассказать.
— Они оба умерли, с перерывом в несколько недель.
Мы с Хелле пришли из школы, а они лежат в своём гамачке. Это было прошлой зимой, во вторник. Когда мы вошли в комнату Хелле, никто из крысок не подбежал к люку, как раньше. Хелле подошла к клетке, и Гейр на неё посмотрел, а Лассе не посмотрел. Он раньше всегда подходил к люку и встречал Хелле после школы. Но в тот вторник он лежал, и всё. Хелле его подняла, а он был весь мягкий. С одного боку холодный, с другого тёплый. Это Гейр старался его отогреть — лежал с ним рядом. Они были хорошими друзьями.
(В точности как раньше мы с Хелле, думаю я про себя. Только они были во много раз меньше нас. Но я ничего этого Бабушке не говорю.)
— Они жили без родителей, — продолжаю я, — и им не нужно было ходить в школу Они ведь были крысками. Целыми днями они могли бегать и играть в своё удовольствие. Лассе повезло — он успел встретить своё последнее Рождество.
Тут я замолкаю. Как раз об этом я с Хелле не говорила: не хотела ещё больше её расстраивать. Она сильно переживала — сидела на своей кровати, и плакала, и всё говорила, какой Лассе был чудный и как он любил кукурузные хлопья и сырные сухарики.
Я размышляю об этом какое-то время, а Бабушка ждёт продолжения.
— После этого Гейр затих и стал вести себя гораздо тише, чем раньше. Ему, понятно, очень не хватало дружка, и он тосковал. Очень сильно тосковал — так сильно, что в конце концов не смог без него жить.
Я снова замолкаю и смотрю, слушает ли Бабушка по-прежнему. Слушает. И я продолжаю:
— Прошло всего три недели, и Гейр перестал двигать задними лапками. Он ползал по клетке на передних, а задние лапки волочил за собой и всё время падал. Когда мы приходили из школы, он всё время лежал под старой футболкой Хелле на полу клетки. Даже в свой гамачок влезть не мог! Лежал и дышал так, будто ему было очень трудно это делать. Под конец, когда мы приходили, его голова свешивалась из клетки наружу.
У меня на глазах слёзы: я думаю о том, как грустила Хелле.
И у Бабушки слёзы.
— Это, наверное, ужасно? — спрашиваю я. — Может, не нужно дальше рассказывать?
— Нет, всё нормально, я хочу дослушать, — отвечает Бабушка.
— Однажды, когда мы были в школе, мама Хелле отнесла Гейра к ветеринару. «Ему сделали там укол, и он „отмучился“», так сказала её мама. Ещё она сказала, что теперь Лассе и Гейр носятся вместе «по вечным и бескрайним охотничьим угодьям».
