Раиса Григорьева - Крестьянский сын
Растягивая слоги, Костя прочёл подпись под обращением:
— «Капитан Мо-гиль-ни-ков».
Слушали Костю по-разному. Некоторые молча отходили, не желая или боясь обсуждать приказ начальства. Другие начинали ругаться.
— Ловко, слышь, покупает господин Могильников, капитан, лихая година! — услышал Костя знакомый голос Кондрата Безбородова. — Значит, ты ему выдай соседа и со всем семейством, а он тебе, лихая година, евонным же соседским добром и заплатит. Вона!
— Да нешто у тебя соседи разбойники? — возразил Кондрату его собеседник, пожилой крестьянин в розовой ситцевой рубахе, Мирон Колесов.
— А нынче, лихая година, не разберёшь, кто разбойник, кто нет. Докажу вот на тебя, и айда. Что, лихая година, сделаешь?
— Будет нести-то, что не следоват! — сплюнул Колесов. — Это вот ему такие речи пристали, а не тебе, — и указал на Никифора Редькина.
Ещё с утра, ради святого праздника угостившись самогоном, Никифор приплясывал неподалёку и куражливо приставал к бабам и девкам.
— Вот такому — ништо. У его всё равно совесть пропитая. Гляди, ещё польстится на посулы, погубит кого-нето с пьяных глаз.
— Нонче, паря, всё может быть, — вздохнул Кондрат.
Услышал Костя и другое:
— Дак давно надо бы покруче взяться. Пощипать одного-другого, живо забыли бы эти новости, чтобы в шайки сбиваться да людей грабить. Эдак пока не навалиться на них — порядку не быть…
Костя отошёл от церковной ограды, где висело объявление. В голове у него теснились, путались тревожные мысли. Он думал о дядьке Игнате, об отце. Уж два раза за недавнее время отец с вечера уезжал куда-то, наложив в телегу столько съестных припасов, сколько ему одному на неделю хватило бы. А утром возвращался — телега пуста. Велел говорить, если спросят, что поехал, мол, тёлку заболевшую лечить. Как и тогда, когда увозили из Поречного председателя сельсовета. Вот так, оба раза — тёлку… Теперь Костя понял, что это была за «тёлка». Слова о «помогающим таковым разбойникам» почему-то сильней всего запомнились из прочитанного. И ему казалось: весь этот праздничный люд, что гуляет, волнуется, гомонит на площади, на улицах, у завалинок, и мальчишки, и мужики, и бабы — все сейчас смотрят на него, Костю, догадываются о том, что он знает.
Но нет, никто даже и не поглядывает в его сторону. Вот разве Стёпка. Издалека машет рукой, зовёт.
Костя не спешит навстречу Стёпке. Ему бы сегодня хотелось слышать, о чём говорят все пореченцы: не сговаривается ли кто выдавать капитану Могильникову своих односельчан, не упоминают ли его отца, как помогающего партизанам?
Вот остановились поговорить новый староста Максюта Борискин с Акинфием Поклоновым. О чём они? Правая рука у Акинфия перевязана, прихвачена к плечу шёлковым платком. Кажется, будто он нарочно заложил руку за борт поддёвки, а сам откинулся назад, чтоб выглядеть ещё более важным.
— Намеднись, — объясняет Поклонов собеседнику, — жнейку налаживал стервец Микишка, батрак. Да разве они сделают как надо! Не себе ведь! Им хоть всё пропади — только рады будут. Ну, и налаживал кое-как, наперекосяк. Я у него молоток-то из рук, стал дураку показывать, как надо сделать, да по руке-то себе и хватил. По нему бы надо, по Микишке, но уж это после приспелось, а рука-то болит. Ране, бывало, чего ни сделаешь — враз заживало, а теперь, знать, остарел. Вишь, распухла рука-то, синяя…
— Не остарел ты, Акинфий Петрович. Силушка небось ещё есть! — уважительно подбадривает Максюта.
— Да как, паря, не быть. Тянем. Теперь без силы-то пропадёшь. Вон чего про шайки пишут. Кабы сюда, однако, не пожаловали разбойники…
— Идёшь, что ли, Костя?
— Куда?
— Да ты не оглох ли? Третий раз говорю — ребята кличут в городки играть. Эвон-де уже нагораживают. Начали!
Когда Костя со Стёпкой подошли поближе, бита уже со свистом пролетала над поляной.
Костя вошёл в игру нехотя. Он весь ещё был во власти тревожных мыслей. Поплевал на ладони просто по привычке, чтоб ловчее ухватить берёзовую биту. Но вот она, тяжелоголовая, размашистая, крепко зажата в руке. Р-р-раз — бита летит прямо в городок. Чурки разлетаются, как брызги, в разные стороны. Костя бьёт со злым азартом, будто эти вот чурки деревянные как раз и повинны в его острой душевной тревоге. Р-раз! Р-раз! Р-раз!
Вечером молодёжь стала стекаться на берег реки. Здесь всегда по праздникам водили хороводы — троицкие, петровские, вот эти — успенские.
Костя пришёл едва ли не раньше всех. Сегодня здесь, может быть, появится Груня. Уж должны же её отпустить хозяева в такой большой праздник. Но подходят девушки, парни, а Груни нет. Вот уж и темнеть стало. Рослая рябая девка Настя густым голосом завела: «Между двух белых берёз речка протекала…» На берегу закружился медленный хоровод. По старинному обычаю, славили конец жатвы, добрый урожай. Парни, стоя в сторонке, сначала, чинно слушали, потом вдруг с хохотом налетели, разорвали круг хоровода. Взвизги, весёлые крики.
Костя бродил по берегу. То там присядет, то тут остановится, прислушается — не раздастся ли знакомый голос. Нет, нету. Рядом смеются, шепчутся, кто-то вслух загадывает на падающую звезду. Звёзд так много высыпало на небе, что они уж не умещаются, расталкивают друг друга — глядишь, то одна, то другая сорвётся, прочертит след через всё небо и утонет в темноте. Август месяц недаром зовут — звездопад…
Вот опять завели песню. Но разве так, как надо! Вот была бы Груня…
Ещё подождал немного да и поплёлся к селу. У мостика едва успел посторониться — мимо проскакал верховой. Светили одни только звёзды, а узнать нетрудно: Федька Поклонов подался куда-то на ночь глядя. Хоть у него спрашивай, почему не выпустили батрачку в праздничный вечер погулять. Так разве спросишь? Ишь спешит. Только слышно, как конь глухо ударяет подковами о пыльную подушку дороги.
Костя дошёл почти до дома Поклоновых, когда увидел тоненькую фигурку, бегущую ему навстречу.
— Груня?!
— Ох, Костя, ты? Костенька, нехорошо-то как!
Костю так обрадовало её небывалое ласковое обращение и просто само её появление, что он готов был заплясать. Чего уж тут «нехорошо». Но, сохраняя шутливую серьёзность, ответил:
— Знамо, нехорошо. Ты чего ж так поздно?
— Да дура, вот и… сама дура. Больно мне этот полушалок нужен был, да ещё рваный. Убежала бы поране, никаких бы этих страстей не слышала.
— Ты о чём?
— О чём, сама толком не поняла, а страшно. Вот слушай-ка. Намеднись мне хозяйка гостинец дала. Полушалок у неё был шёлковый, она его ещё давно зацепила где-то да порвала и рваный-то больше надевать не захотела. Вот и отдала мне. К празднику, мол. Ладно. К вечеру гляжу, она собирается со двора. Одна собирается, чего сроду не было. А хозяин её ещё вроде приторапливает поскорее уходить. Ну, собралась и меня отпускает. «Иди, говорит, только ненадолго, а то утром от вас не работа, а одна позевота». Вот как врёт.
Костя слушал, терпеливо ожидая, пока Груня доберётся до сути, до тех страстей, о которых упоминала с таким волнением.
— Как она отпустила, мне бы и побежать сразу, а я про полушалок вспомнила. Он у меня был спрятан за укладками в большой горнице, за занавеской. Я только нагнулась его доставать, слышу, в горницу входит хозяин и Федька с ним. Хозяин спрашивает: «Все, что ли, ушли?» А Федька: «Все, никого нет». Тот не верит и ещё спрашивает, хорошо ли, мол, смотрел. А Федька: «Ещё, мол, как смотрел. Мать ушла, Груньку выпустила, стряпка ещё раньше утащилась, и батраков никого нет. Говорите, мол, батя, чего хотели, а то мне, мол, тоже погулять охота». А хозяин на него как крикнет: «Я тебе, говорит, погуляю! Дело, говорит, на безделье не меняют, а то мотри, мол, заставлю рылом хрен копать!» Я сижу за укладками-то, прижухла и вздохнуть боюсь.
— А ты бы подала голос, что, мол, ещё не ушла.
— Так испугалась же я!.. Ну ладно. Они сели за стол. Хозяин велит Федьке писать, а сам диктует. У самого-то рука болит. И пишут письмо какому-то начальнику военному, и про какого-то господина Могильникова поминают.
— Могильникова? — так и вскинулся Костя. — Не путаешь?
— Да как же, больно фамилия чудна, я запомнила.
— Скорей говори, что они писали. Тут знаешь какое дело может быть!
Костя потянул её за руку и повёл подальше от домов, хотя их и так никто не мог услышать.
— Я уже догадалась, какое дело. Они жаловались. Жаловались этому начальнику на наших пореченских мужиков, будто они каким-то разбойникам, шайке помогают. Ужли правда, Костя, что в шайке наши мужики? Кого называли, сроду про тех не подумаешь, что разбойники. Зачем-то Федька говорит отцу про имущество. «Зачем, мол, нам Колесов, какое у него имущество», а отец ему: «Дурак, мол, ты! Барахло, что ли, колесовское мне понадобилось? А кто первый отзовётся, тому от начальства почёт. Ты бы уж, мол, сам понимать должон. К тому же, мол, эта шваль вся одним миром мазана. Кого ни копни, все супротив властей»… Я что-то в толк не взяла, к чему это, Костя.
