Геннадий Михасенко - Пятая четверть
— Не спрашивай. Сейчас же, иначе я умру, — заявил Антон и помчался к веранде проверить — не осталась ли случайно дверь открытой. Дверь была заперта. Антон вернулся и живо полез на балкон. Сон с такой четкостью воскрес в его голове, что он поверил — в действительности все будет так, как было во сне.
Салабон какое-то время бестолково пучил глаза, потом последовал за другом.
— Тамтам, ты не спятил? — спросил он, протискиваясь головой вниз сквозь дверной переплет мезонина.
— Нет. Наоборот, я сейчас в самом уме… Все нормально и до чертиков правильно, Салабонище ты. Вот и люк. Помоги-ка мне поднять его.
Треснула ссохшаяся краска в щели, и крышка подалась. Антон стал спускаться по крутым частым ступеням.
— Ну, ты даешь! — сказал Гошка. — И мне спускаться?..
— Конечно.
— А ты меня не кокнешь, чтобы на вертике одному улететь?
— Кокну, когда достроим.
В совершенной темноте виднелся только люк над головой, в который низвергался свет, наполняя пространство.
— Ослы мы, что фонарь не взяли, — заметил Антон, оглядываясь. — Дальше должна быть дверь. Только я не помню, с какой стороны.
— Ты уже был здесь?
— Да. Ночью.
— Не ври.
— Чтоб мне сгнить, — ответил Антон, прокрадываясь вдоль стены в глубь коридора. — Вот и дверь.
Антон толкнул ее и сразу увидел пианино — в комнате было довольно светло из-за щелей в ставнях. Думая, сбудется ли самое главное в том сне, поспешил к инструменту. Легкое движение — и крышка поднялась. Антон почти испугался, словно распахнул птичью клетку, и уронил руки с растопыренными пальцами на клавиатуру, удерживая клавиши, будто они, как птицы, могли выпорхнуть вон.
— Ого, откуда здесь эта музыка? — поразился Гошка, подходя и тыча пальцами в клавиши. — У нас в детдоме тоже было пианино. Дай-ка я собачий вальс…
Антон молча и решительно отвел руки Салабона, сбил рукава пижамы к локтям и, чуть пригнувшись, взял аккорд. Потом еще несколько аккордов, потом пробежался по всей клавиатуре и замер на середине. Играть стоя было неловко. Антон поискал, на что бы сесть.
— Это все? — спросил Гошка. — Тогда я собачий…
— Да оставь ты свой собачий вальс!.. Помоги-ка мне подтащить вон те козлы.
С козел, наверное, обивали дранкой потолок и верх стенок. Дранка то сломанная, то очень витая, валялась по всей комнате вперемешку с паклей, и только там, где протаскивали пианино, образовался просвет. Ребята опрокинули козлы и поднесли их к пианино.
Усевшись, Антон на миг замер, а потом заиграл вальс Грибоедова и тотчас увидел то, во что теперь превратилась для него эта музыка, — Тому. Ощущение вновь свершившегося в его душе таинства жаром ударило в голову, как будто этот новый узелок не просто свел вместе два легких конца, как обычно, а еще и захлестнул сердце своей мягкой петлей.
— Вот! — счастливо сказал Антон, закончив вальс и переводя дыхание, как после бега.
Салабон только присвистнул и застыл, выгнув губы подковой и подняв брови — ничего подобного он не ожидал.
— Слушай спиричуэл «Когда святые идут в рай», про голубую девчонку… Это чарльстон. Можешь танцевать.
В пустой, еще не оштукатуренной комнате пианино гремело оглушительно, но Антон, наскучившись по игре, точно не замечал этого и жал на все педали… За спиричуэлом поплыла «Баркарола» Чайковского — для отца.
— Слушай, Тамтам, где ты так насобачился? — удивляясь все больше и больше, воскликнул Салабон.
— В школе.
— Ух ты! Вот бы нам в вертолет такую штуку!
— А что, возьмем! — Антон начал играть марш Вагнера «Веселые дровосеки».
— Чш-ш! — вдруг прошипел Гошка и сжал Антону плечо.
Откуда-то послышались голоса, хлопнула дверь. Антон опустил крышку, и приятели испуганно бросились вон из комнаты.
— Стой! Ни с места! — окликнул их мужской голос. — Вы окружены! У балкона — конная милиция!
Салабон, успевший взлететь на ступеньки, медленно спустился на пол. Антон, видя, что от светлого прямоугольника двери в дальнем конце коридора к ним приближается высокая темная фигура, в оцепенении застыл, спасительно думая, что ведь совсем рядом Леонид и Тома, они не позволят, чтобы Гошке и ему, Антону, сделали худо.
— Бросайте оружие, и холодное и горячее. Сопротивление бесполезно. — Мужчина вскинул руку с пистолетом и подошел к ребятам вплотную. Свет из люка упал на него. В руках пистолета не было. Просто он оттопыривал указательный палец. Ребята так и воззрились на этот палец. А мужчина тряхнул своим «пистолетом» и еще тверже уставил его на пленников. — Вы же не воры, зачем удирать? — У мужчины было худое, продолговатое лицо с большим носом и высоким лбом с залысинами. Глаза его сидели, видать, глубоко, и при верхнем свете чернели только огромные глазницы. Голос был не грубый, но сухой и строгий. — Кто играл?.. Ты? — Он повернул «пистолет» на Гошку, потому что в Антоне совсем не чувствовался музыкант — куртка на нем расстегнулась, открыв голый живот, рукава обвисли, словно у Пьеро, поглотив кисти, широкие брюки, как он их не придерживал локтями, приспустились, из-под одной штанины выглядывала босая грязная нога, а на другой штанине он стоял.
— Нет, — Салабон мотнул головой.
— Это я играл, извините, — проговорил Антон, немного придя в себя и пытаясь запахнуть куртку не отжимая локтей.
— Ты? — Пальцы распрямились, и «пистолет» превратился в ладонь, протянутую для приветствия. — Я Лисенков, хозяин этого дома. — И он почтительно тряхнул болтающийся конец рукава Антона.
— Как инструмент?
— Отличный.
— Я очень рад. Извините, что припугнул вас.
— А мы не испугались вашего самодельного пистолета, — сказал Салабон.
— Но-но, рассказывайте. Вот ты-то как раз и трухнул. Даже с лесенки сполз, как я о конной милиции заикнулся. А вот Антон вроде ничего.
— Нет, что вы. Я испугался.
— Разве? Что-то не заметил. Мне Тамара сказала твое имя. Мы с ней минут десять стояли, слушали. Значит, инструмент ничего, говоришь? — Лисенков зазвенел ключами, отстегнул один и протянул Антону. — От входа. В любое время дня и ночи музицируй.
— Что вы, — сказал Антон. — Я могу и через балкон…
— Пожалуйста, хоть через печную трубу, но, я думаю, через дверь все же проще. — Антон выпростал руку и взял ключ.
— Спасибо.
— А этот храбрец твой импресарио, стало быть?
— Нет, это Салабон, то есть Гошка, друг.
— Очень рад. Так прошу наведываться.
Хлопнула дверь, и несколько человек вошли в сени. Лисенков сказал, что явились штукатуры, и отпустил ребят. Антону пришлось сосборить штанины и придерживать их руками.
Из-за двери на них неожиданно выскочила Тамара.
— Теперь я представляю, — проговорила она. — Представляю… Только сними скорей эту пижаму, ради бога. Как ты играл? Тебя же в ней не видно.
— Шофер с «Червонца» говорит, что он нарочно покупает брюки на два роста больше, чтобы портянок не носить, загнул и — в сапог.
— То шофер, а то музыкант.
— Какая разница! Мне как шестнадцать стукнет, я сразу в автоклуб иду, я же не собираюсь быть просто музыкантом.
— Ну, хорошо, хорошо! А пока беги переоденься.
— Леня пришел? — спохватился Антон.
— Спит.
— Успел он поставить закладушку?
— Успел. Но зря ходил. Какой-то рабочий его опередил. Тоже пешком пришел.
— Это Иван! — радостно выкрикнул Антон. — Вот молодчина Иван! Вот здорово!.. А еще было бы лучше, если бы я пошел, а не Леня.
Через десять минут, запасшись хлебом и набив карманы сырой картошкой, ребята вышли со двора.
— Дядя Антон, а ты куда? — окликнула Света, высовываясь из окна.
— Далеко. — Антон махнул ей рукой.
— За ягодой?
— Почти.
— Меня возьмите.
— Волки съедят. Беги лучше к дяде Лене. Он скоро проснется и тебе фокус покажет.
Туман давно разошелся, но из балки продолжало тянуть прохладой. Приятели двигались вместе с тенью облака, в его размытом крае, потом свернули, а тень поползла дальше, зацепив боком катушку из-под кабеля, которая стояла поодаль от дороги, прислоненная к большому камню.
Глава пятнадцатая, в которой над Салабоном, Тамтамом и «Птериксом» нависает опасность
Хоть неизменным ориентиром оставалась «Коза отпущения», но ребята время от времени меняли маршрут к своему полигону, чтобы не образовалась тропа.
Ночной дождь насквозь пропитал лес влагой. Кусты затаив дыхание ждали неосторожных движений, чтобы, вздрогнув, осыпать тяжелые, словно дробь, капли и облегченно распрямиться. Деревья, в которых, как на ситах, осел туман, стекленели замершими водопадами, и эти водопады срывались, кажется, от одного только взгляда. И точно вздохи разносились по лесу, да тут и там в дымных солнечных лучах вспыхивали куцые радуги.
Антон сперва оберегался, увертывался от ветвей, подныривал под них, ойкал, когда за шиворот низвергался вдруг холодный душ, но вскоре вымок, как и Салабон, плюнул на всякую опаску и попер по-медвежьи напролом, изредка лишь покрякивая, когда уж слишком ощутимо окатывало. Тилинькали вокруг невидимые пичуги. Мошка, отяжеленная сыростью, еще дремала во мхах и под листьями.
