Григорий Медынский - Повесть о юности
Борис серьезно отнесся ко всему, что сказал Александр Михайлович. Оставшись как-то дома один, он обследовал свое тело, ощупал его и нашел, что ноги у него действительно слабоваты. Не понравились и руки. Ему хотелось, чтобы мускулы у него были крепкие, железные, чтобы он мог безотказно делать любые упражнения.
Борис переборол свое презрение к гимнастике и написал заявление в гимнастическую секцию школы.
«Два капитана» по-прежнему считались в классе закадычными друзьями, но дружба их постепенно начинала ломаться. Сухоручко не мог простить Борису того, что тот не включил его в «сборную» по футболу, а Борис не мог поступить иначе. Это было их первой размолвкой, а за нею стали накапливаться и другие.
Сухоручко производил впечатление компанейского, общительного парня, а Борис сам был такой и таких любил. Сухоручко был к тому же добрым парнем: он приносил в школу яблоки, бутерброды и, не жалея, раздавал их направо и налево. Давал он и деньги, которые у него всегда водились. Все это Борису очень нравилось.
Но за всем этим было в нем что-то и неприятное. Сухоручко знал почти все школьные дела, чего не знал — додумывал. Он брался обсуждать какой угодно вопрос и, играя своими тонкими, точно нарисованными бровями, вмешивался в любой разговор. Этим он походил на Васю Трошкина. Но если Вася больше любил подраться, то Сухоручко — только присутствовать при драках и разжигать ту и другую сторону подзадоривающими репликами: «Р-р-ряз его! Р-р-ряз!» И если Васю все-таки в классе любили, то к Сухоручко большинство ребят понемногу начинало относиться с полудобродушной, полупрезрительной насмешкой. Ему дали ядовитое прозвище «Сплетефон». А он и действительно был неисправимым болтуном, постоянным нарушителем порядка в классе, человеком-погремушкой, и поэтому он не смущался ни этим прозвищем, ни отношением ребят к себе. Как бы не замечая его, он со всеми был панибратски близок и фамильярен. «Эй ты, браток», «Здорово, братишка!» или особенно любимое им бессмысленное словечко «манюня» так и сыпались из его уст, точно он действительно всем был друг и приятель. Иногда эти обращения заменялись не менее бессмысленным «моня-моня» или иронически-высокопарным «сэр», «милорд», «мистер Твистер».
Сухоручко принес с собою в класс свой неизвестно где и из каких источников набранный словарь. Директор у него назывался «великий государь», учительская — «дворянское гнездо», звонок на урок — «что делать», уход с урока — «побег с каторги» и так далее.
Рубаха-парень с товарищами, с учителями Сухоручко держался независимо, иной раз вызывающе, даже дерзко. Это у него называлось «вырабатывать характер» и «проявлять свободолюбие».
Сначала Борису кое-что нравилось и в этом — у него самого еще жили какие-то традиции Сеньки Боброва и прочих «мастеров искусств». Но, по мере того как он брался за свои «осечки», эти традиции стали терять для него былую привлекательность. А у Сухоручко они, наоборот, приобретали теперь все более неприятный вид.
Борис даже не знал, учил ли когда-нибудь Сухоручко уроки. Память у него была исключительная, он схватывал все на лету, но схватывал верхушки, без труда и усилий, дополняя схваченное изворотливостью и разными ловкими проделками. У него, например, была очень сложная система лавирования и тонких расчетов — когда его должны и когда не должны спросить. Тут у него была своя стратегия и своя тактика. Он вел даже специальный график: кого, когда и по какому предмету спрашивали. По такому графику он старался определить систему и приемы учителей, или, как он говорил, их психологию, как они «ловят» и как «подлавливают». В зависимости от этого он и строил свои «прогнозы» для себя и для других ребят — в этом он тоже видел свою обязанность товарища.
— Маэстро! Вам угрожает химия! — подает он кому-нибудь предупреждающий сигнал. «Маэстро» смеется над этим, но на всякий случай берется за книгу: кто знает, может, и в самом деле спросят?
Иногда такие расчеты помогали Сухоручко, иногда не помогали, и тогда он, не очень огорчаясь очередной двойкой, вносил корректив в свою систему и строил новые «прогнозы».
Только с математикой у него ничего не получалось: предмет такой, что не наболтаешь. Да и Полина Антоновна постоянно ломала все графики и прогнозы. Как нарочно: сделаешь уроки — она ни за что не спросит, не сделаешь — обязательно вызовет. Нужно готовить уроки каждый день, но как можно каждый день готовить уроки?
Поэтому, придя в школу, Сухоручко без всяких обиняков спрашивал у Бориса:
— Задачку сделал? А ну-ка покажи! Занят был вчера. Колоссально!
И начинал списывать. Это у него называлось «сверять ответы».
Иногда Сухоручко заходил к Борису домой, — заходил с той же целью:
— Ну, как у тебя? У меня, понимаешь, дело пахнет керосином — ничего не получается!..
Если и у Бориса задача тоже не выходила или задание не было еще выполнено, Сухоручко разочарованно кривил губы:
— У-у!.. А я думал, ты сделал!
— Ну, давай вместе делать! — предлагал Борис.
Сухоручко соглашался, но мысль его пассивно следовала за ходом мысли Бориса, а может быть, даже не следовала, — может быть, он просто выжидал окончательных итогов. Не дождавшись, он заводил речь о чем-нибудь постороннем, отвлекающем от занятий, и тогда Борис замечал взгляды отца, которые тот бросал на них из-за газеты.
Борис и сам, наконец заметил: Сухоручко не любил думать. Он начинал решать задачу, не разобравшись в ее условии, и, не доведя логической нити до конца, бросал:
— А ну ее к аллаху! Тут надо долго сидеть! То ли дело история! Там только даты глянуть, а наболтать-то я им наболтаю.
Заходил и Борис к Сухоручко — и тогда он с удивлением видел, что дома Эдуард совсем не такой, как в школе.
Жили Сухоручко в большой, хорошо обставленной квартире. Сыну была выделена отдельная комната. Борис с завистью оглядывал ее, представляя, как бы он хорошо работал, если б можно было вот так запереться и целиком уйти в свои занятия.
Сухоручко, когда приходил Борис, повертывал ключ в двери, и они оставались одни и болтали о чем угодно. Сухоручко показывал Борису велосипед с каким-то особенным рулевым управлением, один фотоаппарат, потом другой — с усовершенствованным видоискателем. Он снимал рапиры, висящие на стене, на ковре, и демонстрировал Борису приемы фехтования, которым он оригинальности ради занимался. Он хвалился, что если он перейдет в девятый класс, то отец купит ему мотоцикл, — об этом у них уже заключен договор.
А когда в это время к ним в комнату зачем-то постучала мать, Сухоручко, не открывая двери, недовольно ответил:
— Мама, мы работаем!
Так повторялась и раз, и другой, и третий, и Борис увидел, что Сухоручко действительно сумел, как он говорил, «поставить себя перед родителями».
— Мама, носки!.. Мама, платок!.. Мама, не мешай!
Один случай показался Борису особенно противным. Сухоручко несколько дней не приходил в школу. Выяснилось, что он болен гриппом. Борис счел своим долгом навестить его.
Дверь ему открыла мать Сухоручко и, постучав в комнату сына, сказала:
— Эдик! К тебе товарищ пришел.
Когда Борис вошел, Сухоручко лежал на кровати. Руки его безжизненно были вытянуты поверх одеяла. Но едва только мать вышла и за нею закрылась дверь, как он поднялся и, размашисто протянув руку, сказал:
— А-а, милорд! Здоро́во!
Когда же опять раздался стук в дверь, он снова лег и снова на его лице появилось томное выражение.
— Эдик, тебе пора завтракать, — заботливо сказала мать, подавая ему котлетки.
— Вчерашние? — недовольно спросил Эдик.
— Нет, свежие! Только что зажарили!
Сухоручко взял вилку, ковырнул котлету, и на лице его появилось брезгливое выражение.
— С луком? — спросил он.
— В них совсем мало лука, — ответила мать, точно оправдываясь.
— Ты же знаешь, что я лук не люблю!
А когда мать вышла, не очень плотно притворив за собою дверь, больной нашел в себе достаточно силы, чтобы крикнуть ей вслед:
— Мама! Нужно же в конце концов затворять дверь!
Он еще раз поковырял вилкой котлету и оказал:
— В кулинарии у них нет никакого новаторства!
Борису от всего этого стало неловко. «А какая ж ты, оказывается, свинья!» — подумал он и взялся за кепку.
— Что так скоро? — удивился Сухоручко. — Посиди!
— Нет! Я пойду!
Однажды Эдик заявился к Борису вечером. Он пришел, казалось, без определенного дела, так просто — сидит и болтает. Все как будто было уже переговорено, и мама начала вопросительно посматривать на Бориса. А Борис и сам не знал, что, собственно, нужно Сухоручко и когда он собирается уходить. Наконец, когда они остались одни, Сухоручко как бы между прочим сказал:
— Да, Борис! Я хочу у тебя переночевать. Можно?
— Переночевать? Почему? — удивился Борис.
