Иван Супрун - Егоркин разъезд
Сначала он говорил про то, как, должно быть, тоскливо Авдотье Васильевне оставаться одной, когда Порфирий Лукич уходит в обход на свои версты и как бы они с кумом жили весело, если бы у них были дети. Потом стал печалиться над приближающейся старостью Авдотьи Васильевны и Порфирия Лукича. Будут они лежать на печке немощные, больные, никто их не накормит и никто не скажет ласкового родственного слова.
Слушая отца, Егорка все время ждал, что же скажет крестная, но она почему-то молчала и вела себя при этом как-то непонятно. Когда отец говорил про скуку, крестная сидела с опущенной головой, словно окаменела. Слова о детях пробудили ее — она встрепенулась. Речь о старости еще больше оживила крестную — она начала приподнимать правую руку и слегка двигать ею, как будто хотела кого-то оттолкнуть. А когда отец упомянул о печке, крестная стремительно встала и выскочила из избы.
— Наделал дел, — укорила мать. — Теперь она к нам не придет.
— Сердиться не за что, ничего плохого и неправильного я ей не сказал.
Сердиться не за что, — так думал и Егорка. — Разве отец неправильно сказал про муравьев да комаров? Правильно! Они такие и есть. А вот пчелы и мед? Какие они? Посмотреть бы. Говорят, что пчелы похожи на паутов, а мед такой же сладкий и жидкий, как патока. Если это так, то вот что интересно — как эти пчелы носят мед и откуда они его берут? Неправда только, что Климовы едут: у казармы колес нет. Но ведь и крестная тоже про одно сказала правильно, а про другое нет: одежи с обужей не хватает — это верно, а вот про нищету да про тесноту она говорит зря. У них в квартире лучше, чем у некоторых других. Печка у них большая, нары тоже вон какие, стоит кровать, есть стол с дверцами и верхним выдвижным ящичком, скамейка, шкафчик для посуды. Табуретки почти все крашеные. А сундук? Такого сундука пожалуй, нет ни у кого на разъезде. Он старинный, зеленый, перевитый светлыми железными полосками, и когда его открывают ключом, звонит. И он не пустой. Там, кроме нескольких рубах и подштанников, лежат отцовская черная тужурка, цветастая скатерть и мамино приданое — красивое платье; она хочет отдать его Фене, когда Феня вырастет большой и будет выходить замуж.
А у других? Взять, к примеру, Ельцовых. Живут они в бараке, в маленькой комнате. Табуретки у них некрашеные; стол без дверец и выдвижного ящичка; кровати нет никакой: спят все на нарах; сундук без железных полосок и замка. Да и зачем им замок, если нет в этом сундуке никакого добра? У Гришки даже нет праздничной рубахи, а вот у него, у Егорки, есть. Она лежит в сундуке вместе с отцовской одеждой: новенькая, коричневая, сатинетовая.
ПЕТЬКА НЕ АНГЕЛ
Мать ошиблась: Авдотья Васильевна пришла на другой же день вечером и не одна, а с Порфирием Лукичом. Была суббота, но они оба почему-то нарядились в праздничные одежды. Авдотья Васильевна принесла в узелочке и раздала всем ребятишкам гостинцы — пирожки с маком, а Порфирий Лукич вытащил из кармана и поставил на стол бутылку, наполненную какой-то мутной жидкостью.
— Что это? — показал отец на бутылку.
— Крепкая, аж горит, из денатурата приготовлена, — ответил Порфирий Лукич.
— А какая причина пить?
— Хотим сделать одно божеское дело.
— Какое?
— Угостимся сначала, а потом узнаете.
Мать нарезала соленых огурцов, хлеба, пригласила мужчин к столу, а сама присела в сторонке рядом с Авдотьей Васильевной.
— Так не годится, — сказал Порфирий Лукич, — садитесь и вы: дело-то касается нас всех.
Когда у Климовых велись серьезные разговоры, ребятишки взбирались на нары и на печку. Так и на этот раз. Не успела мать сказать: «А ну!» — как Егорка, Ванька, Мишка и Петька уже были на своих местах.
Праздничная одежда крестной и крестного, гостинцы, водка говорили о том, что затевается какое-то важное дело. Егорка примостился на краешке печи и насторожился.
Сначала взрослые говорили о всяких незначительных новостях, потом, когда захмелели, Порфирий Лукич сказал:
— А ведь мы к вам с большой просьбой.
— Рады слушать, выкладывайте, — кивнул отец.
За столом все притихли. Навострил уши и Егорка. Помолчав немного, Порфирий Лукич опрокинул в рот недопитую рюмку, не спеша обнюхал со всех сторон кусочек хлеба, а затем принялся покашливать и поглаживать бороду.
— Тут, видишь, дело какое… Тут, если разобраться до тонкости, то вам обижаться на нас никак не следует, потому как мы к вам с открытой душой.
— Да ведь мы и не обидимся. Руби, как полагается, по-свойски, со всего плеча, — подбодрил отец.
— Я сейчас, сейчас, все выложу, до капельки, — пообещал Порфирий Лукич, не выпуская бороды.
Все снова приготовились слушать, но Порфирий Лукич молчал.
— Да отпусти ты, ради Христа, свою мочалку, ведь оторвешь! — не стерпела Авдотья Васильевна.
Порфирий Лукич отнял руку от бороды и потянулся к бутылке, но Авдотья Васильевна опередила его: отодвинула бутылку.
Порфирий Лукич крякнул и махнул рукой:
— А, ну тебя… Коли так, говори сама.
— Я-то скажу, у меня нет бороды. — Авдотья Васильевна встала и выпалила: — Отдайте нам в дети Петьку!
— Петьку?.. В дети?.. — удивился отец.
— Ну да, ну да, — зачастила Авдотья Васильевна. — Больших не смеем просить, а вот Петьку… он же как ангелочек, в самый аккурат.
— Поезжайте в город с прошением, чтобы вам дали ребенка из приюта, — посоветовал отец. — Их теперь там полным-полно.
— Съездил бы, да вот каки дела… — замялся Порфирий Лукич. — Боязно как-то…
— Чего боязно-то?
— Неизвестно, какие кровя у него окажутся, ну и характер тоже… Вас-то мы знаем хорошо, а вот кто евоные родители — этого не узнаешь: может, воры какие или разбойники.
— Тогда сходите в деревню Левшино. Там есть вдова Кузнечиха. Детей у нее больше нашего, а хлеба — ни куска. Сама она не разбойница, не воровка, да и муж ее был хороший человек.
— У Кузнечихи я уже была, — сказала Авдотья Васильевна. — У ней самому младшему шесть лет — не ангельский возраст, не подходит.
— А вот Петька ваш в самый аккурат, — вставил Порфирий Лукич, — мы ведь как…
— Да погоди ты! — оборвала мужа Авдотья Васильевна.
Порфирий Лукич тяжело вздохнул и замолчал, а Авдотья Васильевна продолжала:
— Вы не сомневайтесь, у нас ему будет не плохо. Я сразу пошью для него все, что нужно, и игрушек всяких накуплю, и самым вкусным кормить станем. Царствовать он будет у нас.
— Он и у нас царствует, — отец взглянул на ребятишек.
Вслед за ним вскинули головы и остальные.
Мишка пристроился на печке рядом с Егоркой, а Ванька с Петькой сидели на нарах лоб в лоб и чем-то занимались так старательно, что не обратили внимания на установившуюся в избе тишину. Их льняные головы то наклонялись, то поднимались, а руки двигались из стороны в сторону, будто чего-то хватали и никак не могли схватить.
Присмотревшись к младшим, мать крикнула:
— Да распроязви вас в душу, что же вы делаете, негодники?
«Негодники» забавлялись очень интересным для них делом: Петька разматывал с клубка, а Ванька наматывал на какую-то светлую штуковину черную шерстяную пряжу.
Услышав грозный окрик матери, Ванька, не выпуская из рук пряжи, метнулся в угол, а Петька упал с перепугу животом на клубок, запутался в нитках, и хотя вовсю работал руками и ногами, с места сдвинуться не мог.
— Скребись, сынок, скребись! — улыбнулся отец.
Мать подбежала к нарам, схватила клубок и шлепнула ладонью по Петькиному заду. Петька заревел и полез к стене. Мать начала проворно сматывать пряжу. Ванька выпустил из рук клубок, и он запрыгал, как живой.
Егорка сначала с интересом наблюдал за скачущим мотком, а когда из черных ниток стали проглядывать светлые пятна, догадался, что по нарам танцует не что иное, как широконький с тонким горлышком пузырек. Если прижать его горлышком к губам и, пошевеливая языком, подуть, он издает такой же звук, как свисток кондуктора.
— Разобьется! — крикнул Егорка и ринулся вниз. Он толкнул Мишку, тот покачнулся и, потеряв равновесие, сорвался с печки. Шлепнувшись на нары, Мишка завизжал, Егорка же стал толкать Ваньку: «Не тронь мой свисток! Не тронь!» Ванька заплакал. Проснулся в зыбке Сережка и тоже заревел.
— Ад, кромешный ад, — завздыхала, зажав уши, Авдотья Васильевна.
— Бывает еще хуже, — заметил отец.
Утихомирив ребят, мать вернулась к столу. Авдотья Васильевна принялась снова за свое. Уговаривала она долго и очень усердно. Родители слушали внимательно, не возражали ей, и поэтому после каждого ее слова Егорка все более и более убеждался, что Петькина судьба решена. Когда крестная перестанет говорить, мать подойдет к нарам и возьмет на руки Петьку. Петька не будет знать, зачем его взяли. Мать подаст Петьку крестной и скажет слова, которые она обычно говорит, когда дает соседям что-либо: «Почему же не выручить? Возьмите».
