Люси Монтгомери - Эмили из Молодого Месяца. Восхождение
— Эмили!— воскликнул он возбужденно. — Я все-таки еду в Шрузбури! Сегодня вечером мама сказала, что решила меня отпустить!
Эмили была рада... но к этой радости примешивалась и какая-то странная грусть, за которую она сразу же упрекнула себя. Как одиноко будет в Молодом Месяце, когда ее три давних друга уедут! До этого момента она даже не сознавала, насколько рассчитывала на общество Тедди. Он неизменно присутствовал в ее мыслях о предстоящей зиме. Для нее общество Тедди всегда было чем-то само собой разумеющимся. А теперь в Блэр-Уотер не будет никого — даже Дина. Дин собирался, как всегда, уехать на зиму — в Египет или Японию; выбор он откладывал до последнего момента. Что будет она делать в одиночестве? Смогут ли «книжки от Джимми», сколько бы их ни было, заменить ей близких друзей из плоти и крови?
— Если бы только ты тоже ехала с нами в Шрузбури!— вздохнул Тедди, шагая рядом с ней по Завтрашней Дороге, которая уже стала почти Сегодняшней — так быстро выросли вдоль нее стройные, кудрявые молодые клены.
— Что пользы желать невозможного... не будем говорить об этом... мне становится грустно от таких разговоров, — сказала Эмили отрывисто.
— Ну, во всяком случае, мы сможем встречаться по субботам и воскресеньям. И это тебя я должен благодарить за то, что еду. То, о чем ты сказала маме в ту ночь на кладбище, повлияло на ее решение. По отдельным ее словам я мог догадаться, что она с тех пор постоянно думала об этом. Один раз на прошлой неделе я слышал, как она пробормотала: «Это ужасно быть матерью... быть матерью и так страдать. А она назвала меня эгоисткой!» А в другой раз она сказала: «Неужели это эгоизм — пытаться сохранить то единственное, что у тебя осталось в этом мире?» Но сегодня вечером она была просто прелесть и сказала мне, что я могу поехать. Я знаю, люди говорят, будто мама немного не в своем уме... и порой она действительно кажется немного странной. Но это только тогда, когда рядом есть кто-то чужой. Ты и представить не можешь, Эмили, до чего она милая и славная, когда мы с ней наедине. Мне ужасно жаль покинуть ее. Но я должен получить образование!
— Если то, что я сказала, заставило ее передумать, я очень рада, но знаю, что она никогда не простит мне этого. Он ненавидит меня с той минуты... ты сам знаешь, что это так. Ты знаешь, как она смотрит на меня, всякий раз когда я захожу в Пижмовый Холм... о, она, разумеется, очень вежлива со мной. Но ее глаза, Тедди...
— Я знаю, — сказал Тедди смущенно. — Но не будь сурова к ней, Эмили. Я уверен, она не всегда была странной... хотя, сколько я себя помню, она именно такая. А о ее прошлом я ничего не знаю. Она никогда мне ничего не рассказывает... И я абсолютно ничего не знаю о моем отце. Она не хочет о нем говорить. Я даже не знаю, откуда у нее на лице этот шрам.
— Я думаю, в том, что касается рассудка, у твоей матери все в порядке, — задумчиво сказала Эмили. — Но, мне кажется, ее что-то тревожит... постоянно тревожит... что-то, о чем она не может забыть и с чем не может примириться. Тедди, я уверена, твою мать что-то преследует. Конечно, я имею в виду не призрак или еще что-нибудь в этом роде. Ее преследует какая-то ужасная мысль.
— Она несчастна — я это знаю, — вздохнул Тедди, — и, конечно, мы бедны. Сегодня вечером мама сказала, что она может послать меня в Шрузбури только на три года — на большее средств у нее не хватит. Но это позволит мне начать... а уж потом я как-нибудь сам сумею добыть деньги на учебу. Я знаю, что сумею. Она не пожалеет, что послала меня учиться.
— Когда-нибудь ты станешь великим художником, — сказала Эмили мечтательно.
Они дошли до того места, где кончалась Завтрашняя Дорога. Перед ними раскинулось тянувшееся до самого озера пастбище, белое от усеявших его маргариток. Фермеры терпеть не могут маргаритки, в которых видят лишь надоедные сорняки, но поле, белеющее ими в летние сумерки, — видение Страны Утерянных Радостей. За пастбищем сияло, словно громадная золотистая лилия, озеро Блэр-Уотер. К востоку от него, на холме, прятался среди теней маленький темный Разочарованный Дом, вспоминая, быть может, о вероломной невесте, что так и не пришла к нему. В Пижмовом Холме тоже не было света. Неужели там в темноте плакала одинокая миссис Кент, страдающая от мучительной тайной жажды душевной близости с кем-нибудь?
Эмили смотрела на закатное небо — ее глаза светились восторгом, лицо было бледным и полным надежды. Грусть и уныние куда-то исчезли; почему-то она никогда не могла печалиться в обществе Тедди. Во всем мире не было такой чудесной музыки, как звуки его голоса. Рядом с ним все хорошее вдруг начинало казаться возможным. Она не может поехать в Шрузбури... но может работать и учиться в Молодом Месяце... о, как увлеченно она будет работать и учиться! Еще один год занятий под руководством мистера Карпентера принесет ей большую пользу — ничуть не меньшую, чем, возможно, принес бы год, проведенный в средней школе в Шрузбури. У нее, как у Тедди, есть своя цель, своя «альпийская тропа», по которой она должна подняться. Она будет идти к вершине, какие бы препятствия ни встретились на ее пути... и не важно найдется или нет хоть кто-нибудь, кто поможет ей.
— Когда я стану художником, я нарисую тебя именно такой, какая ты сейчас, — сказал Тедди, — и назову мою картину «Жанна д’Арк»... одухотворенное лицо... и вслушивается в божественные голоса[29].
Несмотря на «голоса», в тот вечер Эмили пошла спать, чувствуя себя довольно удрученной... а утром проснулась с необъяснимой уверенностью, что в этот день ее ждут какие-то хорошие новости... уверенностью, которая не уменьшалась, хотя субботние часы в Молодом Месяце проходили заведенным порядком — часы, посвященные пополнению запасов в буфетной и наведению безупречной чистоты в доме накануне воскресенья. День был сырым и прохладным; восточный ветер выгонял лягушек из их укрытий на берегу; Молодой Месяц и его старый сад были окутаны легкой дымкой.
В сумерки начал накрапывать редкий серый дождик, и по-прежнему никаких хороших новостей не было. Эмили только что кончила начищать медные подсвечники и сочинять стихотворение под названием «Песня дождя» — чем занималась одновременно, — когда тетя Лора сказала ей, что тетя Элизабет хочет видеть ее в парадной гостиной.
Воспоминания Эмили о беседах в гостиной с тетей Элизабет не были особенно приятными. Она не могла припомнить ничего, что она сделала или чего не сделала в последнее время и чем можно было бы оправдать такой вызов в парадную гостиную... однако вошла в гостиную с трепетом в душе: то, что собиралась сказать ей тетя Элизабет, — что бы та ни собиралась сказать — имело какое-то особое значение... иначе незачем было бы встречаться для этого в парадной гостиной. Одним из маленьких обычаев, заведенных тетей Элизабет, было говорить на серьезные темы именно там. Ром, большой кот Эмили, проскользнул вместе с ней в гостиную, словно бесшумная серая тень. Она очень надеялась, что тетя Элизабет не прогонит его за дверь. То, что он был рядом, немного подбадривало: присутствие кота — хорошая поддержка, когда он на вашей стороне!
Тетя Элизабет вязала; вид у нее был очень серьезный, но она не казалась ни обиженной, ни сердитой. Она проигнорировала Рома, но обратила внимание на то, что Эмили выглядит очень высокой в старинной, великолепно обставленной, тускло освещенной комнате. Как быстро дети вырастают! Давно ли хорошенькая маленькая Джульетт... Элизабет Марри решительно прогнала эти мысли.
— Садись, Эмили, — сказала она. — Я хочу поговорить с тобой.
Эмили села. То же сделал Ром, аккуратно обернув хвост вокруг лапок. Эмили вдруг почувствовала, что руки у нее холодные и влажные, а во рту пересохло. Ей захотелось, чтобы у нее в руках тоже оказалось вязанье. Было так неприятно сидеть вот так, ничем не занимаясь, и гадать, что же сейчас произойдет. Того, что произошло, она никак не ожидала. Тетя Элизабет, связав неторопливо еще один ряд чулка, спросила без обиняков:
— Эмили, хочешь на следующей неделе поехать в Шрузбури и начать занятия в средней школе?
Поехать в Шрузбури? Не ослышалась ли она?
— О, тетя Элизабет!
— Я обсудила этот вопрос с твоими дядями и тетями, — сказала тетя Элизабет. — Они согласились со мной, что тебе следует продолжить образование. Это, разумеется, означает существенные расходы... нет, не перебивай. Не люблю, когда перебивают... но Рут возьмет тебя на полный пансион за полцены — это будет ее вкладом в твое образование... Эмили, я не желаю, чтобы меня перебивали! Вторую половину заплатит твой дядя Оливер; дядя Уоллис обеспечит тебя учебниками, а я позабочусь о твоей одежде. Разумеется, ты будешь помогать тете Рут по дому — в благодарность за ее доброту. Так что ты можешь поехать в Шрузбури на три года... при определенном условии.
Что за условие? Эмили, которой хотелось запеть, засмеяться и пройтись в танце по старой парадной гостиной, как еще никогда не решился запеть и затанцевать здесь никто из Марри — даже ее мать, — приложила все усилия, чтобы усидеть на оттоманке, и задала себе этот вопрос. Замерев в тревоге ожидания, она чувствовала, что приближается весьма драматический момент.
