Раиса Григорьева - Крестьянский сын
— Погоди! Никого звать не надо. Пойдут разговоры, что да где. Я вот дай-ка маленько подправлюсь да разберусь, что за черти меня колошматили, тогда можно и кого хошь звать. А пока молчи, а то как бы они, черти-то, тебя живьём не слопали.
Костя говорит, как с чужим, и насмешечка злая в запухших глазах.
— «Живьём, живьём»! — раздражённо повторяет Стёпа. — Кабы ты их глазами-то вперёд увидал, так тоже бы убёг. А то они тебя сзади стукнули… А кабы спереди-то показались, так и ты бы тоже…
— Да иди ты! — окончательно разозлился Костя и отвернулся к стене.
Стёпа хотел загладить свою вину, через некоторое время он снова пришёл к Косте и привёл Ваньшу.
Ваньша за прошедший год вырос, вытянулся, а плечи как были, так и остались узкими. И лицо по-прежнему серовато-бледное, нечистое, по-доброму глядят на Костю Ваньшины глазки. Ваньше вообще нравится, когда кому-нибудь нужно бывает умение его рук. Дома его хитрые пальцы никому не нужны. Там была бы хитрая голова, чтоб соображала, кого как повыгоднее обмануть, обвесить, вокруг пальца обвести, а Ваньшина голова ничего такого сообразить не может, сколько ни силится. Вот руками — да. Руки Ваньшины живут как бы сами по себе. Обхватили гармошку, пальцы бегают по лопнувшей материи, по отставшим планкам и будто догадываются, что нужно делать, а глаза только радуются да удивляются: вот какие вы, пальцы, хитрые да умные. И ещё радуются тому, что работа эта — для Кости. Нет другого такого парня в Поречном, которому с такой же охотой помог бы Ваньша.
— Не горюй, однако, паря. Дело-тко не эвон што. Починим. И помогло же тебе разбить эдак. Где сумел-то?
Стёпа молчит и выразительно поглядывает на Костю. Дескать, видишь, позвать-то я его позвал, а вот не проговорился же.
— Ну и ну! — качает головой Ваньша. — Может, она сама куда сбегала подраться? — и смеётся собственному остроумию. — А то, сказывают, сейчас повсюду драки идут. У нас этта в лавке говорили, какая в одном селе свалка вышла. Мужики, которы в сельсовете, собрали в сборню всех хозяев и давай кричать, чтоб, мол, сей же час свозили весь хлеб, какой у кого запасён по клетям да амбарам, в одно место, к сборне. А потом, мол, его обозами на пристань да в Расею. А ежели, кричат, добром не повезёте, силой возьмём. Во, видал? Мужики им силу-то и показали.
— А ты не врёшь? — возражает Костя и уже с раздражением глядит, как медлительно и, кажется, бестолково возится Ваньша с гармошкой. — По-твоему, в сельсовете грабители собрались?
— Я почём знаю? Они ещё, говорят, кричали, что, мол, Расея с голоду кончается. Так что ж теперя, выгреби своё, отдай, а сам тоже подыхай голодом?.. — Ваньша сердито поблёскивает своими маленькими глазками и становится похожим на отца, на целовальника.
Нет, положительно в руках у Ваньши больше ума, чем в продолговатой его голове.
И всё-таки гармошка заиграла! Как Ваньша вернул ей жизнь, он бы и сам не сумел рассказать. Тем более, что играть на ней совсем и не умел. День колдовал, два колдовал — сделал! Правда, звучала она уже не так чисто, как прежде, что-то внутри посипывало и поскрипывало, но ведь играла же! Такую радость нельзя было удержать дома. Костя лихо вскинул ремень — опять милая ноша чуть отяжелила плечо — и пошёл по деревне, растягивая охрипшие мехи. Рядом с ним — Ваньша и Стёпа, бывший дружок. Отходчивый у Кости характер.
Был воскресный день. Гармошка быстро обросла весёлой толпой. Навстречу попался Федька Поклонов. Поглядел пристально и, как показалось Косте, удивлённо. Остановился, пропуская мимо себя Костю с ребятами. Когда Костя оглянулся, Федька всё ещё стоял и смотрел вслед.
«Он или не он?» Пальцы продолжали перебирать лады гармошки. Если не Федька тогда ночью напал, если он не знает, что гармонь была сломана, то чему теперь удивляться? А может, он совсем и не удивляется, а просто так смотрит? Какая же всё-таки скотина, замотавши морду бабьим платком, трусливо напала сзади? Как проведать, как узнать?
Весенний сев
Тёплые ветры растопили, смыли снега. Речка разбухла, хлынула на прибрежные луга и огороды, но вода не успела нагуляться на новых местах, как её снова втянуло в русло, а напоённые влагой земли закурились под нежданно горячим солнцем.
На рассвете мать особенно долго творила молитву, а потом, покрестивши круглую ковригу хлеба с деревянной солонкой, полной соли, вынесла их во двор. Костя смотрел, как она отрезала от ковриги большие ломти и, густо посыпав солью, скармливала с ладони одному коню, потом другому. Мать делала так каждую весну перед первым выездом в поле. И всегда этот день был для Кости как праздник. Он и сейчас в радостном возбуждении носился по двору. То с нарочитой важностью принимался запрягать, то летел зачем-то в конюшню, то в дом. А то вдруг сердито кричал на лошадей. Дескать, вы что, не понимаете, на какое дело собираетесь? То-то, балуйте у меня!..
Выехали. Поле весеннее под огромным, бесконечно высоким небом, тёплый ветер, напоённый запахами первой травы и парующей земли. Косте хочется запеть — заорать во весь голос или, закинув голову, бежать куда-то, скакать, как молоденькие жеребята скачут. Но руки его крепко держат ручки плуга. Рядом с отцовской бороздой, строчка в строчку, ложится Костина.
В бездонной синеве неба, высоко-высоко плывут облака. Лёгкие и пышные, белые, как сахар пана Тепиговского. От них набегают тени, прохладными лоскутьями прикрывают землю.
Впрочем, зазёвываться на облака долго нельзя. Вон Танцор потянулся к пучку травы, потащил за собой плуг.
— Бороздой, Танцор, бороздой! — покрикивает Костя, подёргивая вожжи.
Егору Михайловичу совсем не так весело, как Косте. Думы, одна тревожней другой, бередят сердце. Под мерный шаг коня в памяти проходит день за днём, всё, что пережил он сам и его односельчане с того времени, когда сюда дошла весть о свержении царя. Он не сразу понял, какую дорожку выбрать, к какой стороне прислониться.
Люди тогда часто собирались и в сборне, и к целовальнику сходились «кваску» горького попить. Однажды перед домом целовальника потешал народ Никифор Редькин. Он продырявил царский полтинник с портретом Николая Второго, привязал на длинную верёвочку и поволок по земле, приговаривая: «Ну, пошли, что ли, Николаш, чего упирашься, теперя нечего, должон, куда прикажут!» Редькин был пьян, его мотало из стороны в сторону. Монета звенела, подпрыгивая на выбоинах, народ кругом смеялся, а сосед Байковых, Фрол Затомилин, сказал в сердцах:
— Дали волю бездельникам да пьяницам-голодранцам, так они и волю ту, и власть так же в кабак сволокут, как этого царя Миколая, тьфу, прости ты меня, господи!
При этих словах Егор Михайлович сразу перестал смеяться, протрезвел. Ведь он и сам задумывался не раз: прежняя жизнь темна и несправедлива, но ведь не с такими же, как Никифор Редькин, переделывать её. Где она, правда, с кем?
Потом, когда уже в январе восемнадцатого по всему Каменскому уезду стали устанавливаться Советы и первым же шагом сделали равноправное положение всех малоземельных и не причисленных к общинам крестьян, Егор Михайлович увидел, что Советы несут людям справедливость.
Когда этим непричисленным семьям стали нарезать землю, какой шум, какой крик стоял над ещё мокрыми от стаявшего снега полями! Разве забыть Егору Михайловичу, как растрёпанные, ошалелые, верящие и не верящие своему счастью солдатки и батрачки кидались на новые свои наделы и целовали землю, ладонями готовы были выгладить её всю.
Мельницами, маслодельнями, сыроварнями, торговыми складами и магазинами всё ещё владели богатеи. От спекуляции, безмерных поборов за помол зерна, за выжимку масла, от всё время вздувавшихся цен народ стонал стоном. И вот Советы стали выгонять толстосумов с насиженных мест, ставить на управление мельницами да магазинами выборных людей.
— Дак ведь опять по правде делают, — не мог тогда не соглашаться с действиями Советов Егор Михайлович. Он и сейчас, вспоминая об этом, думал именно так: «По правде, никак не иначе».
Потом начались хлебозаготовки. Егор Михайлович слышал от сельсоветчиков, сам Ленин обращался: не будет, говорит, хлеба — погибнет революция. Но ведь тогда-то уж погибли бы все надежды на лучшую, справедливую жизнь… Сам свёз к сборне весь запас зерна. Оставил только, чтоб прокормить семью и скотину да вот на семена.
Если бы все так понимали справедливость, как он, коновал Байков! Но богатеи не хотели мирно расставаться с добром. То в одном селе, то в другом стали появляться вооружённые банды. Давно ли слух был — красногвардейцы разогнали белый мятеж в Каменске, а глядь — кулацкие отряды успели уничтожить Советскую власть в Славгороде и нескольких сёлах вокруг него, пока не подоспела та же Красная гвардия. Огонь перекидывается из волости в волость, из села в село…
Что ждёт в ближайшем будущем его Поречное, его семью, его самого? Удастся ли мирно вырастить и собрать урожай на поле, которое они с сыном пашут? Вот с такими мыслями шёл Егор Михайлович за плугом. Занятый думой, он не замечал усталости.
