Анатолий Маркуша - Большие неприятности
— Ну, ладно-ладно... будем играть в тихие игры... Не надо произносить липших слов, — сказал он ворчливо.
И вдруг я понял: победа за мной.
Но радость была недолгой. Одержать верх в малюсеньком жизненном эпизоде, в штучной, так сказать, ситуации, еще не означает быть на высоте.
Мои отношения с учительницей химии, деликатно выражаясь, складывались не лучшим образом. Химичка густо награждала меня тройками, без конца иронизировала по моему адресу. Так, во всяком случае, мне представлялось.
Одержав победу над Веней, я возомнил, что и с Антониной Дмитриевной справлюсь без особого труда.
Мне не казалось, что я заношусь или хамлю учительнице, я искренне полагал, что всего лишь даю понять — перед вами человек, личность, и вы обязаны считаться с этой личностью. Я усердствовал в своих усилиях. Но никаких ощутительных результатов не достиг.
В какой-то день Антонина Дмитриевна велела мне остаться после уроков. Выдержала минут десять в пустом классе, видно, давая время обдумать положение и сосредоточиться, а потом спросила:
— Что происходит, Абаза, тебе не нравится химия?
— Почему? Наука будущего... Очень забавно — наливать и переливать, особенно когда окрашивается... И взорваться может...
— Так в чем дело, Абаза, раз предмет тебе нравится?..
— Предмет — да! Но вы, Антонина Дмитриевна, не очень мне нравитесь... — Я честно собирался объяснить, что именно мешает ей быть на высоте, но Антонина Дмитриевна слушать не пожелала; встала и у игла.
В результате в какой уже раз я очутился в директорском кабинете. За столом — седеющая, идеально невозмутимая Александра Гавриловна. Она посмотрела на меня как-то мельком, вскользь и сказала:
— Ну?
К этой встрече я готовился. И Александра Гавриловна получила самую уничижительную характеристику Антонины Дмитриевны: необъективное отношение к ученикам — первый грех, вспыльчивый характер — второй, язвительная манера обращения — третий, громадное самомнение по всем вопросам... Обвинения ширились и набирали силу. Каждое подтверждалось неоспоримым примером, свежайшим фактом.
Александра Гавриловна непроницаемо молчала.
А я, не переставая говорить, гадал: клюет или не клюет?
Покончив с главными грехами, их набралось не меньше десятка, я тут же переплел к второстепенным отрицательным чертам: неопрятна, не следит за своим примитивным лексиконом, не контролирует позы, особенно когда сидит перед классом...
И тут Александра Гавриловна в первый раз остановила меня:
— Ты знаешь, Коля, при таком отношении я бы не посоветовала тебе жениться на Антонине Дмитриевне, только при чем здесь химия? Все, что ты приписываешь Осевой, — не основание для увольнения. Педагог она знающий, учитель опытный.
И я был сражен. Мне сделалось невозможно смешно при упоминании женитьбы. Куда только обличительный запал девался?
Точно уловив это мгновение, Александра Гавриловна сказала задумчиво:
— Пойди в библиотеку, Коля, и посмотри «Энциклопедию», на «К». Подумай хорошенько, что же такое компромисс? Не проживешь иначе... шею себе сломаешь, Коля...
Увы, я не могу пойти сегодня к Александре Гавриловне — она давно умерла — и мне некому сказать: а я прожил! Ей-ей, прожил, так толком не поняв могущества компромисса и не овладев этим опасным оружием...
* * *
Старший пионервожатый Вейя исчез из школы бесшумно, бесследно и вроде совершенно беспричинно: был, размахивал руками, суетился, создавал видимость буйной деятельности, а потом — раз... и испарился. Никогда больше судьба не сталкивала меня с Веней, но вот загадка человеческой души — вспоминаю о нем всю жизнь. Может, потому, что он остался в памяти этаким символом бесполезного болтуна?..
На смену Вене пришла Лена, добродушная, простоватая — во всяком случае, такой она показалась при первом знакомстве. И говорила не очень складно, и легко смущалась, и совершенно не выдерживала прямого взгляда — в упор: краснела и отворачивалась.
При первом знакомстве с Леной мы почему-то безо всяких особых причин и поводов ужасно расхвастались... Наверное, хотелось поразить новую вожатую: знай, мол, что мы за отчаянный народ!
Начал Сашка Бесюгин. Заявил, что он на спор выпил полтора стакана воды за неделю — всего. И сейчас же его перебил Митька Фортунатов:
— А врешь! Без воды человек может только три дня продержаться. И вообще — не в этом суть! Вот мы с Мишкой, старшим братом, и пили, и ели, но, не останавливаясь, прошли сорок семь километров! Попробуй!
Мне ничего подходящего вспомнить не удавалось, но отставать не хотелось, и я сказал: не в воде, мол, и не в пройденных километрах самое главное, а в — характере! У кого есть характер, тот все сможет, а у кого — нет, тот только языком...
Кажется, мои слова произвели на Лену нужное впечатление. Она даже улыбнулась. И не вообще — а мне улыбнулась.
— Так, может, проведем состязание... или проще сказать, поспорим: у кого характер крепче, то есть у кого он самый сильный? — сказала Лена и стала придумывать условия невиданного и неслыханного в нашей школе соревнования.
Если по правде, сначала мы слушали Лену без особенного внимания, но потом, и сами не заметив, начали «запускаться» и спорить... В конце концов решили: старт в четыре тридцать утра, на ступеньках концертного зала рядом со входом в метро «Маяковская».
Первый этап — Маяковская — площадь Восстания. Этап молчания! Кто произнесет хоть одно слово, из соревнования выбывает...
Второй этап — до Зубовской площади. Усилен ный марш. Тот, кто отстал больше чем на пятьдесят метров от лидеров, с дистанции снимается...
Третий этап — от Зубовской площади до входа в Центральный парк культуры и отдыха. Этап расслабления: разрешается рассказывать веселые истории, приводить ободрительные примеры, но нельзя есть, пить, сосать леденцы и тому подобное...
Так мы разделили все Садовое кольцо, все пятнадцать с половиной километров, которые было решено перебрать ногами, чтобы встретиться с собственным характером.
Признаюсь, промолчать от площади Маяковского до площади Восстания мне лично составило куда меньше труда, чем проснуться без четверти четыре и бесшумно выбраться из дому. Очень хотелось на все плюнуть и остаться в постели.
До Зубовской площади я добрался довольно бодро, с отвратительным удовлетворением отметив: «жертвы» есть! Отстал Левка Придорогин, смылся Леня Коркин... Сашка Бесюгин не сошел, но сделался таким красным и скользким, будто его накачали клюквенным морсом и вымазали мылом...
На подступах к Крымскому мосту я подумал: «А кому это надо? Детство все... Дойдем — не дойдем... Игра...» Анекдотов Митьки Фортунатова я не слышал: злился.
За Октябрьской площадью поглядел на Лену. Она шла свободным, легким шагом, вольно размахивая руками, и плиссированная синяя юбка ритмично похлопывала ее по икрам.
«Странно, — подумал я, — а Лене это зачем? Встала чуть свет, тащится с нами... Характер проверяет? Едва ли... сомневалась бы, что дойдет, не пошла...»
На подступах к Курскому вокзалу мне сделалось невмоготу: и ноги переставлять, и думать, и замечать, кто уже отвалил, а кто — вот-вот... Все разом опротивело.
«Плюнь, ну, плюнь! — уговаривал я себя. — Подумаешь — проверка... Чепуха! Плюнуть и сесть на троллейбус: поступить вопреки... куда как труднее, чем бараном тащиться в стаде...»
И все-таки я не отвалил, гнел... Механически, как заводная кукла. И мыслей в голове оставалось все меньше: «Иди-иди... осел... Не отставай! Кто придумал: великие — хотят, обыкновенные — только хотят хотеть?.. А я?.. Не хочу!»
Около института Склифосовского обнаружилось: только человек пять или шесть тянутся за Леной...
А я? Держаться плечом к плечу с Леной я уже не мог, мог кое-как плестись...
Ничего ужасного не случилось. Никто потом меня не дразнил, не попрекал, вообще о походе этом не вспоминали. Может, потому, что победителей было мало, а побежденных много?..
