Сергей Иванов - Тринадцатый год жизни
— Нет, не буду! Потому что нюхаются собаки.
— Запомни! — сказал он голосом лектора из Общества по распространению знаний. — «Нюхаться» значит то же самое, что и «кадриться», «клеиться», что в свою очередь на человеческом значит «заводить разговор с целью знакомства»… Так ответишь ты мне, если я заведу с тобой разговор с целью знакомства?
Никогда она не ожидала, что у дяди Вени такой сын. Жутко странный. И она ответила:
— Ну, если уж… то, может, «понюхаюсь».
Мальчишка улыбнулся и посмотрел на неё внимательней:
— Я лично Леонид. А ты?
Пришлось и Стелле назвать своё имя. И он, конечно, не упустил случая дежурно скривиться.
Почему они все такие дураки? Что Стелла сама себя называла? А Лёня уже преспокойно говорил своё. И больше даже не Стелле, а так, в пространство кому-то. Как дядя Веня прогулял чужую бензопилу «Дружба», как потерял время. Потом приходит: «Помоги, Егорушка…»
— Мог бы и ты помочь.
— Мог бы. Да вот хоть убейся, не буду! Ну что, пойдёшь ты к нам или нет?
Получалось, что идти ей надо. Когда она спустилась, Лёня изучающе-долгим взглядом проехался по ней с головы до ног, но ничего не сказал… и на том спасибо! Пошли к калитке. Опять рассматривает! Резко она обернулась:
— А ты почему здесь оказался?
— С шестого урока ушёл, — ответил он медленно. — Домой идти — нарываться. А здесь никого нет… Но я, между прочим, не спрашиваю, как ты попала сюда в такое же учебное время. Не спрашиваю, не спрашиваю, успокойся…
Есть мальчишки — вместо разговора буркают тебе по одному слову. Считается, они стеснительные и оттого грубоватые. Но они грубоватые и даже грубые оттого, что неразвитые. Знает про что-нибудь одно: про хоккеистов там или про шахматы. А копни про другое, он и поплыл. Или начинает хамить… Якобы стесняется.
А бывают наоборот — до того разговорчивые, что буквально у тебя мозги кудрявятся. И этот Лёня был, кажется, из вторых.
— Я считаюсь кандидат в педагогически запущенные ребёнки. Так наш классный объявил. Он, говорит, ещё не педагогически запущенный, но кандидат… А я думаю, «педагогические ребёнки» — это ерунда. А вот педагогически запущенные родители — правильно будет! Поддерживаешь ты мою идею?
И Стелла невольно улыбнулась, покачала головой:
— Поддерживаю.
— Вот так! Но запомни: у педагогически запущенных родителей не обязательно должны быть тупые дети.
Стелла, которая прежде всего своих Гору с Ниной считала запущенными, в ответ лишь удивлённо пожала плечами.
— Теперь имей в виду второе: от родителей не зависит и не зависит, в Москве ты живёшь или не в Москве…
— Что не зависит?
— Не зависит, умный человек получится или глупый. Это раньше считались, а теперь — телевизор, книги у всех одинаковые, согласна?
Так он давал ей понять, что он, мол, хоть и деревенский житель, но очень даже ничего себе… Во странный! Машка таких называет «чудак с грибами».
— Мне многое надо знать! — сказал он с особым таким намеком. Чтоб она спросила: «А зачем?»
«Не дождёшься, — подумала Стелла, — хочешь, так сам рассказывай».
— Дело в том, — продолжал он после паузы, — что я собираюсь стать прозаиком.
Так и сказал! Не «писателем» хотя бы, а именно «прозаиком». Странный малый!
— Несчастливое детство даже необходимо для романиста. Ты куришь?
— Я?!
— А что тут особенного? Я, например, бросил. Прозаик должен жить долго. Только в зрелом возрасте по-настоящему овладеваешь мастерством и приходят глубокие мысли… Чего ты на меня смотришь? Я ж тебе объяснил: я умный.
Он шутил, конечно. А в то же время он и правда так думал. Но ведь это, согласитесь, довольно глупо думать о себе: «До чего ж я, ребята, умный!»
Стелла так и эдак перекатывала в голове ответ, всё получалось тяжеловесно. Тоже, кстати, признак не большого ума: если человек полчаса соображает, как бы ему сострить.
И тут она увидела Гору. Они действительно пилили с дядей Веней — не очень толстое берёзовое брёвнышко. Звук из-под пилы вылетал весёлый и повизгивающий. Дядя Веня первый заметил Стеллу, улыбнулся. Но продолжал пилить, а пила продолжала взвизгивать.
Гора стоял спиной, сутуло склонившись над козлами. Наконец, через несколько «взвизгов», он оглянулся. На лице его была задумчивость, усталость. Но вот в секунду, в полсекунды проступило столь дорогое и знакомое ей радостное выражение… И она сделала неуверенные, как по льду, два шага навстречу Горе.
— Стрел-ка!
И сразу с таким огромным облегчением Стелла почувствовала себя маленькой, почувствовала себя дочкой. А вовсе не с тем отцом!
Конец и начало
После пяти минут всякой вежливости они пошли домой. Молчали — сперва, чтобы отойти, чтобы «чужие люди» не слышали, но потом — просто никак не могли выговорить первое слово. Не глядя, большою своей рукой, обученной за привычные много лет, он нашёл её плечо.
И всё же никак не начинался разговор!
— Лёнька этот… — наконец сказала она неуверенно.
— Что?
— Ну, дяди Бенин сын…
И принялась молотить со всей возможной искренностью, перемывать Лёне Нилегину косточки. Называется: «непосредственный ребёнок делится с родителями своими яркими и наивными впечатлениями»…
И вдруг Гора успокоенно улыбнулся:
— Стало быть, у вас всё в порядке дома?
— Почему?
— Ну раз ты спокойно можешь нести эту околесицу…
И снова нависло…
— Живём нормально, — сказала Стелла.
Далее она обрела вдруг несколько даже холодноватое спокойствие и принялась рассказывать про их житьё, словно бы разглядывая его со стороны.
Такие минуты в жизни не проходят даром… Может, это зрело в ней, такое умение в трудном разговоре быть точной и спокойной — объективной, как говорят взрослые. А может, родилось в один момент, как взрыв мины, на которую наступила неосторожная нога. Но это уж не пропадёт. И через много лет кто-то скажет: «Вот учитесь у Стеллы Георгиевны. Её принципиальности, трезвой оценке»… Но это ещё нескоро будет. Когда-нибудь только в третьем тысячелетии…
А пока они шли по тихой этой дороге, и Гора слушал, опустив голову, внимательно. Распахнул калитку, пропустил Стеллу вперёд как взрослую.
Заметил, что она не пошла в дом, положил ей ладонь на голову — такой всё-таки высокий и старший рядом с ней:
— Ты?.. — и остановился. — Из-за того, что твоя комната?..
— Она мне не нужна! — быстро сказала Стелла.
И пауза… Гора ей ничем не возразил. Стелла говорит: «Я тебе возвращаю эту комнату», а он в ответ не закричал: «Что ты! Живи сколько хочешь!» Он стоит и молчит. Это значило… Это значило — он не собирается мириться с Ниной и понимает, что в следующие лета здесь Стеллы не будет.
Всё-таки, ещё надеясь на что-то, она спросила:
— Что же мне передать Нине?
— Ну… А ты что, разве уже собираешься уходить? Чайку погоняем…
Такими словами обычно удерживают гостей. Он и сам это почувствовал.
— Что-то мы с тобой попали не в тот тон! А передать… — сделал широкий жест рукой. — Передай вот это всё. Не пью, курю, работаю. Впрочем, сие сугубо моё личное дело… извини! Да и разве она просила что-либо узнать?
— Ничего-либо узнавать она не просила! — сердито сказала Стелла, передразнивая его суховатое словечко. — А вот лично я могу всё-таки узнать, почему это у вас произошло?
— Видишь ли, Стрелка, ты…
— Я уже сто раз знаю, что я «недостаточно взросла». Но даже если я вообще грудная, это меня касается. И Ваньки тоже. А не только вас!
— Поверь, я это знаю.
— Хм… Не заметно!
— А уж ты… так заговорила, словно это касается исключительно вас, а мы с Ниной вообще пешки в этой игре…
— Игре!
— Ну, не придирайся к слову.
Затем несколько секунд они молчали, как бы давая себе отдых после этого боя. Стелла чувствовала себя не то обиженной, не то обманутой какой-то…
— У нас на работе была одна женщина… — начал Гора. И по тону Стелла сразу поняла, что он пустился в любимые свои исторические примеры. Обычно это её смешило и… злило. А сейчас — так она давно его не слушала… Пусть уж говорит, как хочется!
Но и Гора вдруг заметил свою манеру разговаривать длинно:
— В общем, ей оставалось до пенсии полгода. А она взяла и уволилась. Без почестей, без подарков, без почётной грамоты даже. И эти полгода просто жила на шее у сына. Оказывается, она всю жизнь терпеть не могла чертёжную работу! — Гора достал папиросу, закурил. И Стелла невольно подумала, какую горечь он сейчас берёт в рот. — У нас с Ниной, конечно, до этого не дошло, до такого отчаяния. А всё же: то были два магнита, а тут стали два… — он оглянулся, будто в поисках нужного предмета, а вернее, слова, — два простых железных бруска!
На крыльце лежала пара больших гвоздей. Гора взял их, как-то особо старательно притронул один к другому, словно надеялся примагнитить. Гвозди, само собой, лежали тусклые, равнодушные друг к другу.
