Сергей Иванов - Тринадцатый год жизни
На крыльце лежала пара больших гвоздей. Гора взял их, как-то особо старательно притронул один к другому, словно надеялся примагнитить. Гвозди, само собой, лежали тусклые, равнодушные друг к другу.
Горло сжалось, словно она сейчас должна была зареветь. Может, другой бы на её месте сказал: «Что? И это всё?» Но Стелла поняла, глядя на равнодушные гвозди: «Да, и это всё».
Гора, у которого внутри тоже, конечно, боролись какие-то голоса, сказал, как бы отвечая на её незаданный вопрос:
— Я и сам отлично понимаю, кругом множество примеров. Но… зачем же равняться на плохое? — Он уже не ей будто говорил, а кому-то… Нине, что ли? — Детям?.. Нет! От этого лучше не будет, от такого мирного сосуществования. Сказывают, худой мир лучше доброй войны. Да, видно, не всегда!
Наверное, он правильно говорил. Но было обидно, что он рассуждает об этом как-то отдалённо, словно про какой-нибудь звёздный взрыв (уж они нарассуждались про звёзды в своё время!): вроде бы и «ух ты, какой ужас», а вроде и красивое небесное явление… И тогда она спросила, чтобы вернуть его на землю:
— А кто всё-таки первый это затеял?
Он, однако, не спешил возвращаться:
— Никто… Оба. — Он был задумчив и как бы сам для себя решал этот вопрос. — Знаешь ли ты, как рухнул Древний Рим? В одночасье. Варвары подступили, и всё рухнуло…
— Ты просто давно не учил историю, — сказала она, глядя в землю. — Рим «рухался» целых двести лет!
Сказала, чтобы только не соглашаться, сама точно не зная. Но, кажется, сказала верно. Гора ей не возражал.
— Это на даче было? — спросила она.
— Да, в июле.
Стелла опять вспомнила тот случай, когда они стояли у слухового окна, а там то ли ещё продолжался закат, то ли уже поднимался рассвет. Она вспомнила Горино лицо. Вот о чём он думал, значит: о том, как от них уйти!
— Мы, в общем-то, решили остаться друзьями, — как бы успокаивая, сказал Гора.
…И ясно, о чём Нина думала, когда целыми вечерами простаивала над своей плитой!
А ведь Стелле казалось, что всё так чудесно, что это, может, самое лучшее лето в её жизни! Было до ужаса обидно, зачем только она сюда приехала. Взяла с перил те два гвоздя, с которыми Гора делал «эксперимент»:
— Можно мне на память?
Гора растерянно промолчал.
— Только здесь третьего не хватает… Нас ведь трое всё-таки.
В том смысле, что Ванька пока маленький… Хотя и он уже не маленький!
— Стрелка. Милая моя Стрелка, мы ещё о многом с тобой поговорим. Но позже, когда ты успокоишься, разберёшься… Поговорим?
— Вряд ли…
Она шла на станцию, — быть может, последний раз в жизни по этому посёлку. Хорошо, что догадалась запереть портфель в камере хранения. Шла налегке. Только ярко-синяя её куртка шурша волочилась сзади — чуть не по траве, чуть не по глиняной дороге.
В поезде опять было пусто: какой же дурак уедет из загорода в такую рань, в такую погоду. Мелькало, мелькало мимо окна — всё красное и золотое, всё в чудесной дымке, то ли утренней, то ли уже вечерней, как бывает только осенью, под таким солнцем, прощальным, чуть тяжеловесным, настоящим солнцем второй половины сентября. И какое бы плохое настроение у вас ни было, оно исправится, хотя б на немножко. Хотя бы душа перестанет всхлипывать, а просто будет смотреть вместе с вами в окно и думать: «Эх! Вот так бы ехать, ехать и никуда бы не приезжать всю жизнь!»
На вокзале, в общем суматошном движении, она проснулась от своего горестного покоя. И сразу, не думая, не решая, пошла к телефонам, выстояла недолгую очередь.
— Алё, мама? Скажи мне, ты зачем меня посылала?
— Стрелка? Ты уже приехала?
— Ты зачем меня посылала?
— Да ни за чем… так… Что-нибудь произошло?
А ведь она не обманывала. Потому что тоже не собиралась сходиться с Горой.
— Стелла! Произошло что-нибудь?
Так две враждебные армии в часы затишья перестреливаются редкими залпами. Глядишь, может, снарядик и угодит куда-нибудь. Ну, а может, и нет. И она, Стелла, как раз «никуда не угодила». Зазря взорвалась.
— Стелла…
— Я сегодня задержусь. Привет!
И бросила трубку — что посеешь, то и пожнёшь… Кому ещё позвонить? Машке?.. Но знала, чей сейчас наберёт номер.
— Попросите, пожалуйста, Игоря Леонидовича.
— Ну и угораздило же меня на имя-отчество! — сказал он, растягивая слова в улыбке. — Пока скажешь, проголодаешься.
В кабинку уже возмущённо стучали: кому охота смотреть, как ты звонишь второй раз. Сейчас, она кивнула, секунда!
— Мне надо повидать тебя!
— Отлично. Наши планы совпадают.
Глава 3
Непорционное счастье
Сон уходил от неё совсем тихо, на цыпочках… Чудесный, томительный. Стелла уже проснулась. Лежала разбитая, расслабленная счастьем, как бы испуганная. Картина сна всё стояла перед ней ярко и сильно, что бывает очень редко. И не хотела исчезать. А Стелла не хотела с ней расставаться.
В то же время сон очень трудно было бы описать, хотя и действительно осталась яркая картина. Однако это была картина чувств.
Здесь необходимы, видимо, пояснения. Пейзаж, например, зимний лес и замёрзшую речку, которая угадывается под тяжёлым белым одеялом, можно нарисовать красками на холсте. А можно звуками, в музыке… Вот так же примерно сон чувств соседствует с обычным сном.
В брезентовой стене палатки было вырезано окошко. Обычно на ночь его задраивают. У них же «ставня» была откинута. Часть окошка загораживала чугунная и совершенно неподвижная еловая ветка. В другой части уместился кусочек неба. И даже со звездой.
Нет, это, конечно, не было похоже на то её давнее дачное пробуждение. И чем-то похоже: ранее, почти еще чёрное утро, окно, звезда в окне. И сон!
Только теперь у неё было куда больше счастья… Больше тревоги, но и больше счастья.
В каком-нибудь метре от неё, у другой стены, спал человек, который ей только что снился, который (теперь она была уверена в этом) снился ей и в тот первый раз — её отец… Говорят, когда «дети» влюбляются в своих учителей или в каких-нибудь других взрослых, это не та любовь, как если влюбляются просто мальчишка и девчонка. Но кто это на самом деле разберёт…
Раньше она влюблялась «через пень колоду», только чтоб от других не отставать. Зато теперь она уж влюбилась! И точно знала, что влюбилась, и во сне его видела, и повернулась со спины на бок — вот он: на таком же надувном матрасе, в таком же поролоновом спальнике. ЕЕ ОТЕЦ.
Что бы он ни делал, в глазах у него и вообще на лице были нарисованы интерес и удивление. Он и спал с интересом… Он часто любил повторять словечки: «По полной программе». Например, поедим по полной программе. Или посмотрим кино по полной программе. Он так жил!
С тех пор как Стелла позвонила ему и сказала: «Мне надо тебя повидать», а он ответил по-мальчишески, что наши, мол, планы совпадают, с тех пор прошла неделя. Именно сейчас, вот в это раннее утро со звездой и с еловой веткой в окне, опять начиналась суббота.
Человеку, между прочим, вовсе не нужны долгие годы, чтобы перечувствовать всё счастье, какое ему отпущено. Счастье не обязательно должно выдаваться мелкими порциями, как мороженое ангинному ребёнку. Оно может быть и сразу величиной со снежный обвал. Или с море. Ты в него ныряешь с разбегу. И куда ни лети, в каком месте ни исчезай, везде будет оно, счастье.
Сейчас Стелла как бы лежала на бережку своего моря и нежилась, вспоминая купания. А море посверкивало перед ней.
Она вспоминала, как впервые вошла в ту квартиру — старую, московскую, запущенную, с непременным полутёмным коридором, с особым запахом. А чем там пахло, не передать. В каждой старой квартире пахнет своим и всегда непередаваемым. Вернее, для нас непередаваемым.
Отец провёл её темноватым коридором, открыл дверь в неожиданно светлую комнату. По высоким стенам висели рисунки, то в рамах, то просто пришпиленные булавками к обоям. Они все были какие-то странные, таких Стелла не видала раньше. Человек в чёрных бархатных штанах и свободной белой рубахе скользил сверху вниз по листу картона. За ним оставались линии и белые стремительные пятна. Он больше всего был похож на воднолыжника. Но и совсем не похож… Да ещё с широкополой испанской шляпой в левой руке.
И другие рисунки были под стать. Словно экраны в неведомые миры. Прямо на неё смотрел человек, нарисованный очень тщательно, как из фотографии. Лишь вместо носа у него был ещё один крохотный портретик этого же человека.
Отец не спешил давать объяснения. Когда наконец она повернулась к нему, сказал:
— Друзья уехали в командировку… Это всё чужое… — и довольно неожиданно завершил: — Чувствуй себя как дома!
Скоро она поняла, что чудные рисунки — не экраны, не окна в другую жизнь, а принадлежность именно этой комнаты. Как и два настоящих её окна, которые поверх крыш смотрели на Кремль с его золочёными, тяжёлыми башнями, с неяркими красными звёздами.
