Ирина Гуро - Взрыв. Повесть
Нольде не видел, как они встретились, толпа закрыла их. Только заметил уже поодаль, как они шли, не под руку, но близко друг к другу. «И не старуха она вовсе!» — с уверенностью заключил Нольде, так легко и плавно двигалась женщина.
Они шли, как идут люди, привыкшие ходить рядом, Черепанов заслонял женщину от толпы.
«Да ведь это и есть та анархистка, Белла или Элла, его возлюбленная», — вспомнил Нольде. А впрочем, ему было это безразлично. Вряд ли Донат посвятил ее в свои планы. «А если даже посвятил, то не попадет ли теперь и она в „ненужные“ со всеми вытекающими отсюда последствиями?» Эта мысль показалась Нольде забавной.
Что ж! У этих фанатиков нет ничего, кроме их идеи. В чем идея Черепанова? Откуда его ненависть к большевикам? Он не связан со старым миром ни происхождением, ни расчетами на будущее. Рано или поздно — разлетится мелкими осколками, не оставив по себе даже памяти.
Что же все-таки двигает ими?
Одно только честолюбие? Чувство мести? Да, пожалуй. Они все — неудавшиеся наполеончики.
Он опять вернулся мыслями к женщине в черном, этой Элле или как ее… Вот такие, как Черепок, умеют подчинять себе слабых. Им даже нужны слабые. Они прикрываются слабыми, когда начинают свистеть пули. Это не очень благородно, но безусловно выгодно. Вот ведь есть у них решение какой-то их «пятерки»: метать бомбу — Соболеву, Барановский — «на подхвате», а Черепанову — первому уходить! У порядочных капитан покидает тонущее судно последним, а у этих…
Нольде медленно шел по аллее Александровского сада, мимолетным взглядом отмечая необычный порядок: дорожки подметены, кое-где стоят свежевыкрашенные скамейки. Приходится признать, что Москва все-таки борется с разрухой…
Нольде заставил себя оторваться от деловых мыслей, огляделся. Он стоял на Каменном мосту, в одной из тех неглубоких ниш, откуда живописно выбегали каменные ступени вниз, к суровой свинцовой воде, по которой медленно двигалась одинокая баржа-самоходка, оставляя пенный след, похожий на растрепанную девичью косу. Справа стены Кремля отчетливо рисовались своими зубцами на серой парусине неба.
Сбоку кто-то сказал, вздохнув от полноты чувств:
— Эх, хорошо как!..
Нольде обнаружил, что он не один любуется панорамой, развертывающейся с моста. Рядом с ним стояли двое — молодой человек в кожаной куртке, но не похож на комиссара: лицо тихое, приятное. И девушка… Эта уж совсем хороша! Даже красная косынка не портит ее. Простая кофточка, черная юбка и грубые башмаки не лишали эту Золушку прелести.
— Вы, наверное, не москвичи, товарищи? — Подчинившись вдруг охватившему его любопытству, Нольде обратился к молодой паре.
— Самые что ни на есть москвичи! — весело ответила девушка. — Просто нам редко удается погулять по улицам…
— Чем же вы заняты? — благодушно спросил Нольде. Он был заинтересован этой парой. — Верно, учитесь?
— Да, учимся тоже. И работаем. — Девушка посмотрела на своего спутника. Они оба улыбнулись.
Удивительно! В это ужасное время, в этом ужасном городе есть же счастливые люди! Да, они счастливы, по-настоящему счастливы!
А ведь и он — не Александр Тикунов, конечно, а Вадим Нольде — еще молод, и у него могло быть счастье! Ему захотелось чем-то омрачить безоблачный мир этих детей, этих бабочек-однодневок, не понимающих, что они скоро сгорят в огне, который охватит все кажущееся им вечным…
Притворно вздохнув, он уронил:
— Да, здесь правда чудесно! Но сейчас не время любоваться видами. Не правда ли?
На этот раз ему ответил молодой человек:
— Почему же? Мы любим Москву и готовы любоваться ею во всякое время…
— Видите ли, я тоже люблю Москву… — начал Нольде и вдруг подумал: «А ведь это правда. Но какую Москву я люблю!» — Да, я люблю ее, — продолжал он, — но, когда я думал о том, какие опасности ей сейчас грозят, о том, что враг стоит у ее ворот, я не могу спокойно любоваться ее красотами…
Девушка посмотрела на Нольде с любопытством: неужели он плохо сыграл свою роль?
Молодой человек ответил ему вразумляюще, как отвечают ребенку:
— Как бы трудно нам ни было, мы знаем, что победим.
Слова были ходульные, «плакатные», как сразу определил Нольде. И, конечно, они не могли произвести на него впечатление. Но произвел впечатление тон, каким они были сказаны. Тон величайшей убежденности. Вот этим они и берут!.. Ему стало неинтересно продолжать разговор. Он кивнул собеседникам и пошел обратно, чувствуя потребность вернуться в свой номер с его непрочным, гостиничным уютом и с тяжелыми портьерами на окнах, отгораживающими от этого страшного мира…
— Какой нелепый человек, правда? — спросила Вера.
— Таких паникеров немало. Дай им только волю…
Они помолчали. И молча идти так, рядом, было хорошо.
У храма Христа-Спасителя с его обширной папертью, разбитой на четыре правильные площадки, выходящие на все четыре стороны, они избрали ту, которая открывала широкий обзор на Москву-реку. Река текла в зеленых по-летнему берегах, отчетливо видны были на той стороне фабричные корпуса «Красных текстильщиков», мелкие домишки Замоскворечья, дощатые будки базара.
Дальше по берегам реки тянулись пустыри, сбегающие к самой воде зарослями лопухов и дикого мака, кое-где стояли по колено в воде мальчишки с засученными штанами, далеко впереди себя кинув лески самодельных удочек. Изредка слышалось издали шлепанье плиц, проплывал колесный буксир, тянулась баржа с лесом, и всё… Река казалась мертвой. Москва выглядела здесь неказисто, архаично.
А на этой стороне высился, доминируя над всем окружающим, храм Христа-Спасителя, блистая мраморной облицовкой, благородными линиями, вздымаясь надо всем, — отрешенно, торжественно, победительно.
Было немного обидно, что громада храма, выставляющая напоказ свое великолепие, высилась именно здесь, рядом с жалкими домишками, скучными фабричными строениями, грязными переулками.
Думалось, что когда-нибудь эти берега будут другими: стройные современные здания, парки, ажурные мосты… Воображению рисовался новый город…
Молодые люди поднялись по Воздвиженке, свернули на Большую Никитскую, пересекли ее и вошли в тихий Чернышевский переулок. Пройдя садом, они увидели, что с фасадной стороны МК стоит машина Загорского: Василий едва не опоздал.
Загорский быстро сбежал по лестнице к машине, где уже сидел Донской. Лицо секретаря МК было необычно хмурым. Некоторое время он молчал, потом с той открытостью, которая была ему присуща, сказал:
— Плохо там. Рабочие волнуются. Хлеба нет. — Он горько махнул рукой. — Столица без хлеба. Это же так…
— Владимир Михайлович! Разве сознательные рабочие будут бунтовать против Советской власти? Разве они не понимают тяжелого положения страны? — возразил Донской.
Донской разгорячился, мысли его всегда текли прямолинейно, иногда Загорский улыбался этому, иногда охлаждал Донского мягко, чуть иронично…
Так как Загорский молчал, Донской продолжил:
— Это все вражеская агитация, белогвардейские агенты нашептывают рабочим, понуждают их к протесту. И кто на это соглашается, тот сам соучастник…
— Нет, — решительно произнес Загорский, — мы не можем огульно всех недовольных считать соучастниками белогвардейцев. Надо разъяснять положение рабочим, советоваться, вместе искать выхода. Так нас Владимир Ильич учит.
Загорский говорил словно сам с собой. Василий молчал. На душе у него было неспокойно. Загорский мчался в самую заваруху. Не мудрено, если там найдутся открыто враждебные люди. Кто его знает, как обернется дело. Что может там сделать секретарь МК? Один перед сотнями спровоцированных врагами людей.
2
На заводском дворе было черным-черно от народа. Это казалось даже не собранием, а просто стихийно вылившимся из цехов человеческим потоком, готовым всплеснуться резким выкриком, злобным обвинением, истерикой… Это была толпа, и от того, как поведет себя приехавший, зависело, удастся ли ее превратить в собрание, в организованное целое.
Загорского узнали. Толпа раздалась, пропуская его к самодельной трибуне, сложенной из ящиков.
Владимир Михайлович поднялся на нее. Недоброжелательное молчание было таким напряженным, что на какую-то минуту Василию пришло в голову: «Да, ему не дадут говорить. Просто не дадут говорить… Нет, этого быть не может. Но почему он молчит? Разве можно молчать в такую минуту?»
Василий перебегал глазами от одного к другому. Это все были обыкновенные рабочие лица, но Василию чудилось на них выражение протеста, тупого и злорадного: «Что-то ты скажешь?»
«Ну скорее же, скорее!» — мысленно торопил Василий. Он знал убедительность выступлений Загорского, но на этот раз не был уверен в результате.
Но вот Владимир Михайлович сорвал с головы кепку, небрежным жестом сунул ее в карман, провел рукой по темно-русой голове…
