Петер Гестел - Зима, когда я вырос
Какая чушь.
Но все-таки: этот рассказ не был выдумкой на ровном месте.
Я уже почти спал.
Нет, подумал я, не буду рассказывать эту историю.
К тете Фи приходит гостья
Вторник. Я сам, не спрашивая разрешения, пересел за парту к Звану. Я чувствовал, что на нас смотрят, в классе было тише обычного, девчонки перестали болтать. Зван как пай-мальчик смотрел на доску, на которой со вчерашнего дня было написано мелом несколько примерчиков.
Когда учитель вошел в класс, я заметил, что Зван мельком глянул на меня, ну а я старался смотреть не на него, а на учителя, который не курил, что было плохим знаком.
— Ничего не выйдет, Томас, — прошептал Зван.
Учитель встал к нам спиной и принялся рыться в шкафу, девочки сложили руки на груди, мальчики ковыряли в носу или смотрели без выражения, никто ничего не говорил. Когда учитель долго роется в шкафу, то становится не по себе.
Вот он со стуком захлопнул дверцу.
Учитель прошел к своему столу, вытащил ящик и опять принялся рыться с сердитым лицом. Через некоторое время он, к счастью, нашел смятую сигаретную пачку. Он заглянул внутрь, но сигарет в ней не было.
По-моему, пустые пачки надо выкидывать, а не хранить.
— Томас Врей, — загремел учитель, — иди к доске!
Я со вздохом встал со своего места и подошел к учительскому столу.
— Выброси это, пожалуйста, в печь, Врей! — сказал учитель с неискренней улыбкой.
Он бросил мне пустую пачку, она попала мне в голову, после чего я ее ловко поймал.
— И затем немедленно садись на свое место, дружок.
Я почувствовал подвох, но виду не подал. Невозмутимо подошел к печке, снял с крючка кочергу и открыл верхнюю дверцу. Оттого что в классе стояла мертвая тишина, все мои действия, казалось, производили страшный шум.
Пламя шумело и потрескивало. Глядя на него, я унесся мыслями далеко-далеко. Зажмурился и стоял неподвижно.
Учитель кашлянул, и этот звук отозвался у меня в ушах громом. Я поспешно бросил пустую пачку в огонь, затем с шумом закрыл дверцу и повесил кочергу на крючок.
Затем вернулся к парте Звана и сел рядом с ним.
— Что я тебе велел сделать, Врей?
— Не помню, учитель.
Он медленно прошел между партами ко мне, держа руки за чуть сутулой спиной; он напевал какой-то мотив и выглядел как стопроцентный добряк-учитель. Но я ему не верил.
Он остановился точно рядом со мной.
— Я сказал: немедленно садись на свое место.
— Но я так и сделал, учитель.
— Иными словами, Врей, ты думаешь, что я сошел с ума.
Я не отвечал ни «да», ни «нет».
— Это не твое место — или, скажешь, я ошибаюсь?
К чему он клонит? От непонятных вопросов у меня всегда начинает болеть голова.
Учитель очень приветливо продолжал:
— По-моему, ты сидишь за партой, где тебе совершенно не место. Или я ошибаюсь?
— A-а, вот вы о чем, — сказал я.
И чуть не добавил: «Ну так скажите это прямо». Но вовремя одумался.
Учитель улыбнулся мне, затем набрал в легкие столько воздуха, что у него раздулся живот, и неожиданно заорал во все горло. От испуга я отлетел к Звану, так что тот чуть не свалился с парты.
— И как только тебе хватило наглости, — ревел учитель мне прямо в ухо, — без моего разрешения пересесть на другую парту?! Марш в угол! До конца уроков будешь стоять неподвижно, уткнув нос в стену. Если ты на минуту оторвешь нос от стены, я заставлю тебя в наказание списать тысячу строк!
— Учитель, — сказал Зван.
Мне показалось, что учитель вздрогнул от голоса Звана.
— Учитель, это я виноват, — сказал Зван и поспешно, задним числом, поднял палец. — Это я попросил Томаса, я сказал: я сижу за партой один, садись ко мне. Все в порядке, никому от этого хуже не станет, если ты пересядешь. Не сердитесь на Томаса.
— И на кого же вы прикажете мне сердиться, господин Зван? — спросил учитель тихим голосом.
— Разумеется, вы можете сердиться на кого угодно, но в данном случае вам стоит рассердиться на меня.
— А если я не хочу на вас сердиться, — сказал учитель, — что тогда? В таком случае что вы мне посоветуете?
— Пойду в угол, — сказал Зван и встал.
— Господин Зван, — сказал учитель, — вы встали, хотя я вам не велел вставать.
Зван опять сел.
Учитель обошел парту сзади и подошел вплотную к Звану. Положил свои лапищи ему на плечи, а у самого глаза сияли от радости — мне это показалось странным.
— Господин Зван, вы глубоко презираете своих взрослых ближних, не правда ли? — сказал он.
— Я не понимаю, о чем вы, учитель, — сказал Зван. — Разрешите мне спокойно встать в угол? А то я из-за этого нервничаю.
— Ах, господин Зван, — сказал учитель, — как жалостно это звучит, я вот-вот расплачусь. И отчего же вы нервничаете?
— Оттого что вы обращаетесь ко мне на «вы».
— Разве?
— Да, учитель.
— Как невежливо с моей стороны. Возможно, я обращаюсь к вам на «вы», потому что вы ведете себя не по-детски, господин Зван. Вообще-то я вас терпеть не могу, надеюсь, это вас не смущает?
— Нет, учитель.
Я уже перестал что-либо понимать.
— Это все неправда, — сказал я, — я сам придумал пересесть, так что мне и в углу стоять.
Учитель большими шагами вернулся к своему столу, в бешенстве обернулся, указал рукой на Звана и гаркнул:
— Марш в угол, бледная немочь, спиной к классу, носом в стену и не шевелиться!
Зван вздохнул с облегчением, вылез из-за парты и пошел в угол. Миг спустя он уже послушно стоял в углу.
— А ты, Врей, живо на место! Свое собственное!
На самом деле это я должен был стоять в углу. Если Звану зададут переписывать тысячу строк, то это сделаю я. Во всяком случае, половину.
Когда я сел на свое прежнее место, учитель так нестерпимо заскрипел мелом по доске, что я зажал себе уши пальцами.
Вынув пальцы из ушей, я услышал за собой шепот Олли Вилдемана:
— Тоже мне умник, связался с евреем… Вот доберемся мы до тебя!
В субботу ближе к вечеру, пока мы со Званом после школы бродили по городу и человек в генеральской форме не впустил нас в кафе «Хек», так что я не смог угостить Звана на свои денежки лимонадом с «Наполеоном», и мы за неимением лучшего купили у китайца в «Синеаке» липких конфет, от которых болели зубы, но было вкусно, и два раза посмотрели синеаковскую кинопрограмму, потому что нам понравился мультфильм, и мы оба втюхались в светловолосую певицу, исполнявшую игривые песенки в сопровождении эстрадного оркестра со множеством трубачей, — тетя Фи поскользнулась на набережной Йозефа Израэлса и вывихнула лодыжку.
В воскресенье утром тетя Фи сидела у печки на кресле с жесткими пружинами, ее лодыжка была обмотана большой влажной повязкой, под ногой стояла деревянная скамеечка с подушечкой, а белая ступня была очень белая и вся в кровоподтеках, эта ступня казалась намного больше, чем обычно. Я побоялся сесть рядом с печкой.
Тетя Фи спала.
Я ковырял в носу.
Нога не спала и смотрела на меня с упреком.
В комнату тихонько прокрался дядя Фред и со вспышкой сфотографировал ногу.
От яркого света тетя Фи проснулась.
Дядя Фред убежал в коридор.
Я подумал: о боже, скоро нога тети Фи тоже будет висеть на стене.
Она заметила меня и приветливо улыбнулась. Возможно, она вообще не спала.
— Повязка слишком сильно сдавливает лодыжку, — пожаловалась она. — Смотри, пальцы прямо посинели.
— Какой ужас, тетя Фи.
— Знаешь, малыш, — сказала она, — я там сидела на земле и чувствовала, как распухает нога. Вокруг меня собрались люди, и я говорила им очень вежливо: «Люди, я совсем не могу идти». Хочешь верь, хочешь нет, малыш, никто и пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь, они смотрели потухшими глазами, потому что я была им неинтересна, ведь я не кричала от боли. К счастью, мимо проезжал Хейн со своей велотележкой, он поднял меня, как будто я четырехлетняя малявка, посадил к себе в тележку и по всем колдобинам привез сюда. До сих пор чувствую свой копчик. Но где же Фред?
Я подумал про Хейна. Двухметровый великан. Он дни напролет ездил по городу на велотележке, подаренной ему отцом — ворчливым человеком малюсенького роста, велосипедных дел мастером. На колеса велотележки надеты массивные резиновые шины, так что о приближении Хейна всегда слышно издалека. Он собирает на улицах все, что находит полезного, все, что, по его мнению, люди выбросили, хотя это не всегда так: иногда он прихватывает помойный бачок, детскую коляску или свернутый половик у двери дома, в таких случаях за ним с руганью гоняется его маломерка-отец, а он испуганно кричит, что не хочет, чтобы его били; по-моему, у него не все шарики на месте.
В комнату вошел дядя Фред.
Тетя Фи показала на свою ногу.
— Повязка туговата, — сказала она.
— Вчера я забыл купить картошку, — сказал дядя Фред робко.
