Анатолий Домбровский - Мальчишки из Васильков. Повести.
— Одного дракона, — сказал Никита Григорьевич, и добавил, боясь, видимо, что я не соглашусь: — Молоденького...
— Принимаю, — ответил я.
— Шурко! — крикнул Никита Григорьевич, и лицо его повеселело. — Тебя только за смертью посылать.
Шурко принес масленку. Никита Григорьевич приставил к голубятне лестницу и полез смазывать блок. Серый поплелся в свой двор ловить Маркизета.
— И чтоб больше ни одного слова, — сидя с масленкой на крыше голубятни, ворчал на сына Никита Григорьевич, — чтоб не единого. Ведь птица понимает слова, смысл улавливает... Иначе схлопочешь!
— Ладно, — буркнул Шурко.
У Серого было кислое лицо. Он протянул мне голубя и сказал:
— Сами проигрывайте. Такую птицу за какого-то там рябого дракона...
— Да любой дракон твоему общипанному попугаю сто очков вперед даст, — не удержался Шурко. — Я за него и дохлого цыпленка не дал бы.
— Цыц! — рявкнул Никита Григорьевич. — Что было сказано?!
Думаю, что на этот раз он непременно влепил бы сыну оплеуху, если бы не сидел на крыше. Блок, обильно политый маслом, вертелся совсем бесшумно. Никита Григорьевич перекинул через него подъемную веревку и спустился на землю.
И вот трость снова в его руке. Я присел и выпустил Маркизета. Он вел себя точно так же, как и несколько минут назад: прошелся по земле и взлетел на голубятню. Но дальше все было иначе. Едва Никита Григорьевич прикоснулся к нему кончиком трости, он поднялся в воздух и спикировал к своей голубятне.
У Никиты Григорьевича задрожали руки. Он прислонил трость к лестнице и сказал, не глядя на нас:
— Еще одного... дракона...
— Принимаю, — ответил я и подтолкнул Серого: — Неси.
Серый весело подмигнул мне и помчался за Маркизетом.
Второй дракон был тоже наш. Маркизет взлетел с земли и не пожелал сесть на чужую голубятню.
— Это против правил! — закричал Шурко. — Это не в счет!
Жена Никиты Григорьевича, молча стоявшая все это время у деревянной оградки, которой была отделена от остального двора площадка голубятни, покачала головой и спросила мужа:
— Валидол принести?
— Уходите! — побагровел Никита Григорьевич. — Все уходите! И ты тоже! — крикнул он на Шурко. — Болтун!
Я решил, что и нам с Серым следует уйти. Но Никита Григорьевич, едва я сделал шаг, подбежал ко мне, схватил за руку и, тряся ее, заговорил:
— Еще раз. Последний. На любых условиях. Какие ваши условия? Принимаю любые. Еще раз. Последний. Какие?
— Выбракованным голубям головы не рвать, — сказал я. — Все выбракованные — мои, пока я здесь живу.
Никита Григорьевич отпустил мою руку и засмеялся:
— Да я и так могу вам отдать их. Это не условие.
— Это — условие, — настоял я.
— Принимаю.
Когда Маркизет после долгих стараний Никиты Григорьевича все же улетел, вырвавшись из-под почти захлопнувшейся дверцы, Никита Григорьевич со стоном опустился на каменную ступеньку, уронил трость и закрыл лицо руками.
— Вам плохо? — спросил я.
Никита Григорьевич покачал головой. Я присел перед ним на корточки, коснулся рукой его колена.
— Продайте, — сказал он, все еще не отнимая ладоней от лица.
Я промолчал.
— Продайте, — повторил он.
— Не продаю, — ответил я.
Он вытер рукавом куртки лицо, встал и пошел к дому. В дверях его ждал Шурко.
— Отдашь соседям двух черных николаевских, — сказал ему отец, — и двух рябых драконов. Сейчас же!
Шурко проводил меня и Серого злым взглядом.
— Тащи, как тебе сказано! — крикнул ему от калитки Серый. — Болтун!
— А за болтуна ты еще поплачешь, — ответил Шурко, — получишь еще.
— Драться, да? — остановился Серый.
— Драться!
— Домой! — приказал я Серому и толкнул его в плечо.
— Что, сдрейфил? — кричал Шурко, пока мы с Серым шли домой. — Сдрейфил, да? Сдрейфил?
— Ты неси голубей, — напомнил я ему.
— Бэ-э-э! — ответил Шурко и показл язык.
Шурко перебросил нам голубей в мешке через изгородь.
— Берите своих дохляков, — сказал он, — а мешок верните.
— Хорошие голуби, — сказал Серый, когда мы пересадили черных николаевских бабочек и двух пятнистых драконов в нашу голубятню. — Совсем не дохляки. Болтун все-таки этот Шурко.
— Да, — согласился я. — А вообще-то ты доволен? — спросил я Серого, когда он вернулся от изгороди, отдав мешок Шурко.
— Доволен. Только бухгалтера чуточку жалко. Как бы он не заболел.
***
Я проснулся среди ночи от того, что кто-то сильно тряхнул меня за плечо.
— В чем дело? — рявкнул я со сна и сел, пытаясь разглядеть в темноте непрошеного гостя.
— Тише, Ген-Геныч, — зашептал Серый, — это я.
— Так можно человека заикой сделать, проворчал я, — Что случилось?
— Кто-то стоит возле курятника, — все так же шепотом сообщил Серый. — Я вышел, а там кто-то притаился.
— Показалось, наверное, — зевнул я, — померещилось.
— Честное слово. Вот пойдемте. Кто-то есть.
— Ладно, пойдем,— я спустил ноги с кровати, пытаясь нащупать шлепанцы. — Включи свет.
— Нельзя, Ген-Геныч, вор увидит и удерет.
— И пусть уходит нам же лучше.
Серый протянул мне руку. Я запнулся о порог и чуть не растянулся в прихожей.
Серый приоткрыл дверь веранды и выглянул.
— Ну что? — перешел на шепот и я.
— Есть, — ответил Серый. — Сидит на курятнике возле голубятни.
— Может быть, это кот? — предположил я.
— Человек. Посмотрите.
Я высунул голову за дверь и вгляделся в темноту. На фоне звездного неба хорошо был виден силуэт нашей голубятни. Рядом с ней на коленях действительно стоял человек.
— Наверное, это Шурко, — сказал Серый. — Надо его поймать.
Я выскользнул за дверь и, пригнувшись так, что почти касался руками земли, двинулся к голубятне. За мной неслышно крался Серый. Теперь я уже не сомневался, что на курятнике сидит Шурко. Он взмахивал руками, кряхтел, пытаясь открыть дверцу голубятни, которую Серый запер на велосипедный замок. Цепочка замка, продетая между скобками, позволяла приоткрыть дверь голубятни лишь настолько, что в щель едва пролезала рука Серого. И, конечно, рука Шурко. Но вытащить голубя через эту щель было невозможно, и поэтому Шурко пытался выдернуть скобу.
— Слезай! — сказал я грозно и выпрямился. — Я тебя узнал, ты Шурко, удирать бессмысленно.
— Это вы так думаете, — ответил Шурко и, прогромыхав по крышам сарая и свинарника, спрыгнул в свой двор.
— Скажу отцу! — крикнул я в темноту.
— Напугали, — отозвался Шурко. — Все равно я украду у вас всех голубей.
— Не стыдно? — спросил я.
В соседнем дворе хлопнула дверь — Шурко скрылся в доме.
— И украдет, — сказал Серый. — Он такой. Или кота затолкает в голубятню. Я его знаю.
— А что же делать?
— Надо, наверное, отдать всех голубей Гаврилке.
— Это мысль. Скажи ему завтра же. К тому же драконы и бабочки могут вернуться к бухгалтеру: Шурко наверняка дал нам распарованных... А ты не хочешь держать голубей?
— Нет. Мне это неинтересно, — ответил Серый.
— Понятно. Мне тоже. А все-таки разноцветные стеклышки нам помогли, согласен?
Ночью я еще дважды просыпался и ходил к голубятне. Шурко больше не появлялся.
11
Щукин работал неделю. И всю эту неделю я проклинал тот день и час, когда вздумал ехать в Васильки. Холст, краски, кисти, рейки для подрамников — все это удалось достать с большим трудом. К тому же я с каждым днем все глубже влезал в долги, так как Никита Григорьевич под всякими предлогами отказывался давать мне деньги на материалы и не оплачивал работу Щукина. Разумеется, он не совсем отказывался, а лишь отодвигал сроки, ссылаясь на то, что в настоящее время денег на счету якобы нет.
— А когда же они будут? — спрашивал я, не скрывая раздражения.
— Когда будут, тогда и будут, — отвечал Никита Григорьевич. — Когда трест перечислит... — и багровел, потому что едва сдерживал желание нагрубить мне.
Часть необходимых денег одалживал мне Николай Николаевич, часть — родители Сани Данилова. Тридцать рублей добровольно внес Лука Филатов. В качестве аванса я отдал Щукину свою зарплату за полмесяца и стал обедать в совхозной столовой в долг.
Я помогал Щукину раскрашивать на холстах поля, дома и деревья, пилил и строгал рейки для подрамников, сшивал на машинке и вручную куски мешковины, грунтовал ее, разводил и смешивал краски, мыл кисти — короче выполнял работу подмастерья и, как сказал Щукин, «выполнял ее с великим усердием, достойным похвалы».
— Мне такого компаньона, как ты, и я бы через год стал миллионером, ей-богу, — сказал как-то Щукин.
Я горько усмехнулся в ответ, подумав о том, что еще несколько дней такого усердия, и я за год не вылезу из долгов.
Каждое утро, когда я входил во времянку, где поселился Щукин, он обязательно спрашивал:
