Михаил Глинка - Петровская набережная
Хотя, если рассудить, вовсе и не был он злой. Просто не было у него власти, а власти Семен Семенович желал жадно. Тут даже уместно сказать «алкал» — в таком устарелом слове слышится трагикомическая неудержимость: хорошо бы скрыть, да не могу.
И вот вышагивал Семен Семенович своими лаковыми штиблетами по коридорам, а Митины приятели, как лягушки аисту, живехонько давали ему дорогу. Но вот кто-то мешкал… Семен Семенович вдруг останавливался, глядел по-птичьи сверху вниз на двенадцатилетнего человечка, который не изобразил для него, преподавателя одного из главных предметов, позы почтительного приветствия. Семен Семенович останавливался, но вместо того, чтобы взъяриться, гладил паренька по загривку и говорил:
— Ах ты мой бедненький! Как же это я на уроках не заметил, что у тебя спинка такая кривенькая? Даже по сторонам, бедняжка, не смотришь! Старичок ты мой… Что же нам с тобой делать-то? Как же выпрямить?
Сказать такое можно было любому, потому что огромного размера воротник хабэ (так он и назывался) должен был бы плотно лежать на такого же размера воротнике толстой теплой фланелевки, но оба по причине узости плеч оказывались не лежащими, а стоящими горбом. Морячок вытягивался перед Броневским, одергивался, краснел, а тому только того и было нужно.
— Ну ничего, ничего, — говорил Броневский, — ты, главное, старайся выпрямиться, а уж мы тебе с начальником строевого отдела и Эллой Владимировной поможем.
Но вспомнив начальника строевого отдела и назвав жену по имени-отчеству, Семен Семенович опять приходил в дурное расположение духа. Потому что начальник строевого отдела никак не хотел признать равноправия танцев и строевой подготовки, а Элла Владимировна с начальником строевого отдела была, по-видимому, согласна, иначе почему она при встрече с этим капитаном второго ранга все время неудержимо улыбалась?
Нет, Семен Семенович совсем не был злым, он просто был как большая муха, постоянно жужжащая над Митей и его друзьями. Но только так, наверное, и можно было их научить танцам. И Семен Семенович их своему предмету научил. Это не сумел сделать преподаватель музыки, замкнутый человек с умным лицом, который как-то быстро и доказательно, применив слово «поголовье», дал понять учебному отделу, что углубленные занятия музыкой со всеми сразу не только бессмысленны, но даже вредны, ибо отбивают охоту даже у одаренных. Не сумел их ничему научить и преподаватель рисования — старичок в морском кителе, которого они, вообще-то говоря, из-за его возраста просто не заметили. А Семен Семенович научил, поразив их сразу никелированным рупором, невиданного изыска галстуком-бабочкой, постоянной готовностью к нападению на кого угодно, лаковыми почти циркового покроя штиблетами, стройной молодой женой. Семен Семенович вцепился в своих учеников намертво. И если кто-нибудь из них и задавал себе вопрос: «А на кой мне, извините, этот миньон?», то вопрос этот сразу улетал куда-то назад, как бумажка из окна несущегося поезда, — словно станции на железной дороге, следующие одна за другой, одна за другой шли контрольные по танцам. На контрольных ставили оценки. Тройка означала зачеркнутую субботу, двойка — субботу и воскресенье. Контрольные были по падеграсу, по краковяку, по вальсу. До вальса, вообще говоря, они проходили сплошную ерунду: «два двойных, два тройных, три, четыре легких» — так пел Броневский. Начиная с вальса они вдруг поняли, что танцуют.
И тогда роте, в которой учился Митя, был назначен танцевальный вечер. Их пригласило хореографическое училище.
Танцующая девочка
Сто тридцать морячков и сто танцевальных девочек стояли толпа против толпы в большом, ярко освещенном зале. Впрочем, едва ли их было ровно сто, этих девочек, наверняка их было либо больше, либо меньше, и кроме того, вместе с этими девочками учились, оказывается, и танцмальчики, и было этих мальчиков тоже, если говорить о количестве, вполне достаточно. Однако мальчиков как-то дружно не приняли в расчет. Не приняли офицеры, которые считали, что для настоящего парня возможна в жизни лишь одна стезя, по тем же причинам не приняли вслед за своими воспитателями и Митя Нелидов с товарищами, и привычно не приняли, что довольно важно, сами хореографические девочки. Во всяком случае, ни одна из них на этом вечере ни с одним из своих одноклассников не танцевала. Впрочем, те не очень к этому и стремились. Просматривалось в этих мальчиках какое-то полное освобождение от власти девочек. Быть может, даже привычное уже равнодушие. Они и разговаривали с девочками, как друг с другом, и спорили, а уж покраснеть лишь оттого, что она с тобой заговорила… Нет, мальчики эти — все, как один, с гордой посадкой головы и плоскими, словно утюгом заглаженными лопатками — на этом вечере постояли, побродили да и начали куда-то исчезать, словно от скуки. При этом никакой вражды или уязвления неудачным соперничеством никто из них не обнаружил.
Но это все — и про балетных мальчиков, и про то, сколько их было и как они держались, — Митя услышал уже позже. А там он их словно не заметил. Потому что среди девочек он вдруг увидел знакомую. Тогда, на берегу залива, она показалась ему старше его — он очень хорошо это помнил, — а сейчас она еще больше повзрослела, но и он, наверно, повзрослел тоже, теперь она не показалась ему такой высокой, Митя теперь был, наверно, даже немного повыше. Она стояла между двумя девочками. У одной было темное лицо и медлительные, оттянутые к вискам глаза. Другая была белокурая и смешливая. Все трое были гладко зачесаны. Хохотушка заставляла Митину девочку все время на себя взглядывать. Обе прищуривались и обозначали какие-то балетные позиции. После этого их неудержимо тянуло смеяться.
— «Жизель» и «Щелкунчик» были бы невозможны, — услышал Митя. Оказывается, это произносил, обращаясь к их толпе, Броневский. — «Жизель» и «Щелкунчик» были бы невозможны, если бы глубоко в сознании развитого культурного человека не сложились уже не только азбука мимики и пантомимы, но грамматика и даже синтаксис балетной пластики…
— Нелидов, сечешь, про что это он? — спросил Вовка Тышкевич и посмотрел на Митю в упор своими совершенно круглыми, никогда не улыбающимися глазами. — Я чего-то не секу.
— Угрожающий взмах руки понятен и дикарю, — продолжал Броневский, — но лишь века культуры могли породить «Лебединое озеро». Минуя слова, балет дает нам мгновенное ощущение наступившей весны, приближения грозы, открывшегося перед нами моря…
— Он что, спрашивать потом будет? — раздраженно предположил Тышкевич. — Чего отвечать-то?
Две девочки играли перед Митей весну, приближение грозы, открывшееся за поворотом дороги море…
«Ты что же, не узнаешь меня? — мысленно спрашивал Митя. — Помнишь, ты шла по берегу? А я смотрел на тебя сверху…»
В Мите бухало сердце. Девочка несколько раз скользнула по нему глазами. Уже давно играл оркестр, несколько самых смелых пар уже танцевали. Танцующих становилось все больше, вот Коля Ларионов пригласил смуглую девочку с медлительными глазами, она улыбнулась и присела. Митина девочка с усмешкой проводила подругу взглядом, но отчего-то даже притопнула. Показалось Мите или нет, что при этом она опять посмотрела в его сторону? Подойти? Мите стало жарко. Он еще ни разу не танцевал с девочкой. Подойти и пригласить? Но как? Ведь они даже не знакомы. Или можно считать, что знакомы? Не может быть, чтобы она тогда его не заметила. Они же виделись, виделись несколько раз, не может быть, чтобы она совсем его не помнила. Он-то ведь запомнил даже, как у нее выгорели волосы, вон и сейчас они у нее двух цветов… «Иду, — решил Митя, — вот досчитаю до пяти, нет — до десяти… и приглашу». Он досчитал до двадцати, затем до сорока. Кто-то пригласил хохотушку. Она перестала смеяться и стала торжественной, но тут же не удержалась и, повернувшись через плечо к Митиной девочке, что-то изобразила лицом. Митина девочка засмеялась, но опять — теперь уже Мите не могло это показаться — она прямо сквозь смех почти сердито посмотрела на него. «Точно, узнала, — решил он. — Иду. Но что же ей сказать? «Разрешите?» Как глупо, если на «вы». «Разреши?» Нет, это еще глупей… Так что же? Что?» Ведь если бы они заговорили тогда, на берегу, разве он стал бы говорить ей «вы»? Не стал бы. А сейчас?
«Надо пригласить, — думал Митя. — Она же осталась одна, наверно, ей неловко одной так стоять, ведь всех других кругом уже пригласили, тем более, что она не хуже других… Да она лучше, лучше их всех, — вдруг сказал он себе. — Вон она… какая!» И, подумав об этом, понял, что надо тем более идти скорей. Скорей, немедленно… «Прыщики», — подумал он.
Эти прыщики на виске вот уже несколько дней портили Мите жизнь. Он не понимал, откуда они взялись. Кажется, он никогда не хватал лицо грязными руками, хорошо мылся, даже протирал клеенчатую пристрочку на бескозырке одеколоном, и все-таки нет-нет, а на висках около волос у него появлялись эти маленькие прыщички. Он даже пошел как-то в санчасть, но плотный майор, бывший врач полевого госпиталя, только усмехнулся.
