Михаил Глинка - Петровская набережная
Дежурный по училищу звонил в роту. Но Папы Карло вдруг на месте не оказывалось, все остальные офицеры тоже были при деле по своим взводам, и дежурный по училищу неизменно попадал на лейтенанта Тулунбаева. Тулунбаев ровным и звонким голосом отвечал в трубку, что увольнения ни для кого из нахимовцев сегодня нет, а значит, не должно быть и для Ларионова. Через некоторое время дежурный звонил опять и сообщал что-то такое, от лейтенант мрачнел, но ответ повторял тот же. А потом раздавался третий звонок, и, отвечая на него, лейтенант невольно застегивал крючок на воротнике кителя, но мрачнел еще больше.
«Есть, — говорил лейтенант. Так точно. Никак нет. Никак нет. Есть пять суток при части».
Лейтенант клал трубку и окидывал взглядом поджарых ротных старшин. Среди этой спортивной молодежи Лошаков напоминал ночного сторожа.
«Старшина Лошаков, — говорил Тулунбаев. — Объявите нахимовцу Ларионову, что за ним приехали от отца, и доставьте Ларионова к дежурному по училищу».
Адмирал мог найти время, чтобы повидаться с сыном, естественно, только к вечеру. К этому времени и приезжал за Колей шофер.
А у них в это время всегда бывала самоподготовка. Тихо, еще тише, чем на уроках, сидели с открытыми в коридор дверями все четыре взвода, и дежуривший по роте щеголеватый Седых на каких-то особенно тонких подошвах бродил от двери к двери, и если бы не чуть слышное серебряное позвякивание его медали Ушакова о медаль «За отвагу», то казалось бы, что коридор необитаем.
И тут в коридоре раздавалось топанье Лошакова. Лошаков входил в класс, и глаза всех двадцати восьми человек поднимались от тетрадок. Коля Ларионов сидел у самой двери. Проще всего, не привлекая лишнего внимания, было поманить Колю пальцем. Но Лошаков поступал иначе. Он, шаркая, проходил к самому окну и, заглядывая для чего-то в темное стекло, громко говорил: «Нахимовец Ларионов, за вами от отца… вон машина там стоит…»
При этом Лошаков еще внимательнее вглядывался в окно, словно хотел удостовериться, что машина еще не ушла. Когда он поворачивался от окна, Коли Ларионова в классе уже не было.
И тогда по училищу начиналась беготня.
Митя Нелидов помнил, что еще в первые месяцы в училище рота наблюдала со двора, как два белых кружка — бескозырка Коли и фуражка Лошакова — мелькают все выше и выше по этажам черной лестницы. На втором этаже они почти рядом, на третьем — Лошаков в пяти шагах сзади, на четвертом — между ними, наверно, целый марш, а на пятый взлетает только один белый кружок.
Потом какая-то была беготня и на крейсере. Колька спрятался от Лошакова в темном закутке за мачтой, лампочка вывернута, и Лошаков пытается зажечь спичку. Колька прыгает в темноте около Лошакова и дует на спичку. Закуток круговой — из него можно выскочить в другую дверь.
«Нахимовец Ларионов! — хрипит Лошаков. — Я вас рукой вижу!»
Приказ, если он получен, должен выполняться во всю, так сказать, силу мускулов и резвость ног. Только над таким выполнением приказов никто не сможет посмеяться. Так что, когда они смеялись над тем, как Лошаков ловит Колю, они смеялись не над сутью военной службы, а просто над комичностью пары. Но комичность комичностью, однако Колька убегал от старшины действительно во всю прыть, и стань его бег даже чуть-чуть притворным — был бы Колька тут же пойман и отвезен к отцу. Но признать тогда в Кольке человека мог бы только тот, кто очень хотел это признать.
И оба носились по училищу по-настоящему. С остекленелыми глазами, расставив локти, носился Лошаков; прыгая в разные стороны и увертываясь, летал по этажам как куница Колька.
Если бы Колю решили за невыполнение приказа наказать, Коля был бы к этому готов, но происходило-то каждый раз так, что приказ доставить Колю в машину получал лишь Лошаков, а сам Коля такого приказа не получал. А раз Колька не получал приказа, то и не очень ясно было, за что его наказывать. Потому что нет такого дисциплинарного проступка — нежелание видеть отца. В роте были уверены почему-то, что Колька отца обожает, хотя он никому об этом не говорил. Просто у большинства не было отцов.
И должно быть, было так, — хотя никаких доказательств тому рота не имела, — что начальник училища, отпуская шофера адмирала Ларионова, передавал извинения адмиралу тоном, в котором звучало больше гордости, чем сожалений: «Ваш сын не хочет поблажек, и тут мы бессильны. Впрочем, мы им гордимся».
И было как-то, что лейтенант Тулунбаев потрепал стриженую голову Коли и сказал: «Не горюй, Ларионыч, дождемся и мы своего воскресенья».
Никто на это внимания не обратил. У каждого были свои дела. Но Колька опять убежал и появился только к построению. Лицо у него было какое-то красное и мятое. Однако мало ли, у каждого свои дела.
И никто из них не думал о том, почему так часто не уходил вечерами домой лейтенант Тулунбаев, а спал, не раздеваясь и закрыв лицо фуражкой, на запасной койке в коридоре спального корпуса. Это был арест при части. Начальник училища не мог, просто не имел права не наказать офицера-воспитателя за то, что приказ адмирала не был выполнен.
После одного из воскресений, которое Тулунбаев и Коля Ларионов провели в училище совместно, Коля стал подсаживаться к их ротному пианино, пытаясь подобрать что-то на слух.
Тулунбаев услышал пианино из коридора.
— Да нет, — сказал он, подходя к Коле сзади и кладя руку на клавиши. — Тут вот так… Слышишь?
Ларик кивнул и стал осторожно нажимать на клавиши. И эти пять или шесть нот вдруг соткались в воздухе во что-то такое, от чего у Мити, оказавшегося рядом, запершило в горле.
— Что это ты… играл? — спросил Митя, когда Тулунбаев ушел.
— Я? Да сам не знаю. Привязалось. Это он… вчера.
Корабль
Собственно, корабль-то, если говорить о символе, у них уже был. Старый парусник давно уже стоял впритык к граниту, иногда мачты его кренило — это протекал рассохшийся трюм — и тогда швартовы трехмачтовика, натягиваясь, вздрагивали и с них летела пыль, как со старых бечевок.
Весной, по утрам, когда густой речной туман все полз и никак не мог подняться над городом, силуэт корабля возникал перед училищем словно впервые: он серым призраком стоял на фоне розоватого или, напротив, мглистого, клочковатого тумана, и если где-то по реке проходил, тревожно гукая, буксир, парусник, дождавшись зыби, кряхтел и постанывал, оживая. Летом, в душные вечера перед грозой, по набережной ползли запахи старых тросов, краски и чего-то, как потом оказалось, характернейшего, общего для всех кораблей, портов и широт. Этот запах поднимался из распахнутого настежь пустого трюма. На набережной пахло кораблем.
Старый парусник лишь достаивал у стенки. Пушки у входа в училище — довоенные сорокапятки — и те были живей, одушевленней, у них хоть крутились ручки. На трехмачтовике давно ничего не крутилось. На него не пускали. Шхуна доживала свои дни, как доживает у хороших хозяев пес: пса кормят и не гонят с привычного места. И на шхуне двое матросов полугражданского вида по субботам слегка скребли занозистую палубу и время от времени били склянки.
Однако то был лишь запах, ветхая и символическая тень корабля. И казалось, что самим фактом своего присутствия старик парусник что-то пытался настроить в училищном порядке, но сил у него все меньше, и участие его еле слышно. А когда неосторожная землечерпалка обломила старику кусок бушприта и задрала доску обшивки на его ветхой скуле, они почувствовали, что старику конец.
Вот тогда и пришла неожиданная подмога.
Это случилось солнечной и сухой поздней осенью. Еще недавно набережная около синего дома с мачтой на крыше была завалена штабелями дров и с курганов строительного песка ветер нес хрустящую на зубах летнюю поземку, а сейчас (обнажилось довоенное или как-то незаметно отстроилось вновь, они даже не успели заметить) набережная вытянулась в граните и вдоль парапета уже стоят неведомо откуда пересаженные взрослые липы.
Осень.
По реке сквозь растворенные настежь средь бела дня мосты шесть буксиров тянут против течения громадный серый крейсер.
Вот он, праздник гордости.
Так, наверно, и запомнится на всю жизнь: яркий блеск холодной реки, все прибывающая к парапетам толпа и могучий серый форштевень, что плывет высоко над набережной. Буксиры надсаживаются, разворачивая крейсер поперек реки, слышно, как скрежещут канаты и с веселым топотом носятся по шкафутам полотняные матросы.
В синем доме прерваны по всем этажам уроки. Да и попробуй не прерви, когда буксиры подтаскивают бронепалубный подарок чуть не вплотную к окнам. Трубы крейсера встают выше подоконников четвертого этажа.
Прерваны уроки языков, физики, истории. Но История уже сама стоит у парапета.
Крейсер сразу установил и пустил в ход, качнув маятник, звуковой отсчет времени над набережной — и чередующиеся звуки горна, склянок и мегафонных реплик, переходящих в мегафонный звон, четко разлиновали их суточное время. То, что было не под силу паруснику, хотя и являлось, наверно, его мечтой, не составило труда крейсеру.
