Михаил Глинка - Петровская набережная
— Вольно, — говорил Глазомицкий. — Прошу садиться. Товарищ дежурный, в докладе преподавателю вы должны говорить не «нахимовец» Дроздов, а «воспитанник».
— А это… одно и то же.
— Товарищ дежурный, мы тратим время зря. Открыть всем учебники по алгебре.
Ни одного из них Глазомицкий за все годы, что у них преподавал, не назвал на «ты». Никого ни разу не пытался подловить. Если кто-то не расслышал или пропустил мимо ушей вопрос, предназначавшийся всем, Глазомицкий никогда за такое не мог поставить двойку.
— Мы тратим время зря, — без улыбки говорил он и полностью повторял вопрос.
За невыполненное домашнее задание он двоек тоже не ставил.
— Если вы его не выполнили, значит, не могли по каким-то причинам, — говорил Глазомицкий. — Неуважительные исключаю: вы все не можете не помнить, как сюда поступали.
…У них шла контрольная. Митя, правда, уже все решил из своего варианта, но еще оставалось переписать.
— А ну-ка, Нелидов, решите еще вот это. — Над Митей стоял Глазомицкий, протягивая ему небольшой листок.
— Это… дополнительно?
— Дополнительно. Что вас пугает?
— А если я… не решу?
— Вы прочли задачу?
Он поднял глаза на Глазомицкого.
— Это по физике задача?
— Вы и на олимпиаде, может быть, такое спросите, Нелидов?
Так Митя узнал, что Глазомицкий готовит его к олимпиаде.
— Решайте, Нелидов, решайте…
Он слышал теперь это постоянно: «Нелидов, я жду. Решайте».
Иногда Митя слушался покорно, потом вдруг бунтовал. Да что же это такое, все свободное время — и в математику…
«Решайте, Нелидов».
Глазомицкий никогда не выходил из себя. Условий, которые вывели бы его из себя, не существовало. Глаза его за толстыми стеклами были серьезно-радостными.
«Ох, Нелидов… Ай да Нелидов…»
Это была наивысшая похвала.
«мне кажется, Нелидов, — сказал Глазомицкий, когда прошло несколько месяцев, — что есть уже несколько типов задач, которые даются вам без особого труда».
Да, обладал Глазомицкий умением заставить сердце Мити биться быстрее. Обладал.
Странные шахматные партии Мышкина и Глазомицкого длились по месяцу, а бывало, растягивались и на целую четверть. За одну встречу сообщалось друг другу по одному ходу. Если Мышкин и Глазомицкий — один маленький, тучный, похожий на причальную тумбу, а второй плоский, как морской конек, — через головы воспитанников замечали друг друга в разных концах коридора, они уже намертво сцеплялись взглядами, а затем торжественно сближались, как на турнире сходятся вступающие в единоборство противники.
— Эф два — эф четыре, — надменно сообщал, прежде чем поздороваться, Мышкин, и Глазомицкий, сверкнув очками, отвечал:
— Предвидел. Тогда: Дэ семь — дэ пять.
— Хо-хо! Контр-гамбит Фалькбейера, если не ошибаюсь?
И под седыми жесткими усами Мышкина, похожими на щетки снегоочистительной машины, залегала улыбка предстоящего наслаждения интересной партии.
Митя караулил эти встречи.
Припомнить, когда именно он научился играть, Митя не мог, это было еще в эвакуации. В Митином взводе еще несколько человек играли, но игра с ними сводилась к кровожадному и быстрому размену. На расчистившейся от фигур доске, Митя, скучая, ставил противнику линейный мат.
Иногда, если от уроков оставалось время, Митя чертил на клетчатой бумаге шахматную доску и пытался расставить на ней нынешнее положение партии Мышкин-Глазомицкий. Однажды за спиной у него остановился лейтенант Тулунбаев.
— Вот здесь две пешки, — сказал лейтенант. — И вот тут передвинь.
— А вы разве играете?
— Играю? — проворчал лейтенант. — Когда?
В день своего рождения Митя обнаружил в парте незнакомый ему предмет. Это были походные шахматы размером в записную книжку. Фигуры были изображены на целлулоидных клинышках и вставлялись в щелки рядами идущих кармашков. У кармашков были белые и черные животики.
— Это вы мне положили? — спросил Митя, найдя Тулунбаева.
— Что? — лейтенант почему-то разозлился. — В столе лежало? Ну и что?
— Может, это чьи-нибудь?
— Ну и зануда ты все-таки, Нелидов! Что тебе не ясно?
Не делали у них вообще-то, подарков. Не принято это было.
«Эф два — эф четыре…» — сообщал Мышкин Глазомицкому, теперь словно специально для Мити.
Сережа Еропкин
Могло показаться, что появился этот худощавый красавец в коридоре шестой роты совершенно случайно. Он даже прутик какой-то вертел в пальцах, и выражение лица у него было совсем прогулочное.
Что-то получая и примеряя, их рота сновала вокруг. Самые высокие из них едва доставали выпускнику до плеча. Отовсюду он был виден. Митя и его товарищи зачарованно глядели на его прическу. Над высоким лбом гостя стояли густые, зачесанные назад волосы — обстоятельство, на которое еще недавно Митя и его товарищи и внимания не обратили бы, а теперь, после того как их остригли под машинку, — предмет общей неистовой зависти.
Пощелкивая прутиком, гость из первой роты прохаживался по коридору. Потом он вдруг остановился. Митя не знал, почему гость обратился именно к нему.
— Примеряете? — спросил гость.
— Да вот… — сказал Митя. — Вот только…
И гость улыбнулся и опять пристукнул прутиком по своим брюкам.
— Хорошо, хорошо, — произнес он. — Да вы занимайтесь. Получайте. Я подожду.
Митя не понял, кого выпускник собирается ждать. Он посмотрел ему в лицо в попытке понять.
— Примеряйте, — сказал гость. — А потом… подойдите ко мне. Хотелось бы с вами… поговорить…
«Со мной? — подумал Митя. — Но о чем?»
Стоя в очереди, Митя озадаченно поглядывал вдоль коридора. Все получив и примерив, он издали посмотрел на выпускника — действительно ли тот ждет. Тот продолжал стоять у окна, и все было непонятно. Митя, приблизившись, остановился в нескольких шагах. «Окликнуть? Сказать: вот он я? Но для чего я понадобился?»
Выпускник повернулся сам.
— Освободились? — спросил он. — Пойдемте.
Митя послушно пошел. Их провожали взглядами, взглядами же спрашивали Митю, куда они идут. Но Митя и сам не знал. Они вышли на парадную лестницу.
Так же как у черной лестницы, свой характер был и у парадной.
Взмокший от возни — ремень набок, гюйс торчком, — ты нечаянно вылетал, оторвавшись от преследователей, из коридора на парадную лестницу, и вдруг — зимой ли это было или летом — тебя тут же прохватывал какой-то холодок, ты оглядывался и начинал одергивать и оглаживать на себе мятую форму. И голубоватые алебастровые завитки стенной лепки, решетчатые переплеты оконных рам (мотивы любимого Петром голландского барокко), кованое железо и драеная латунь вдруг обступали тебя, и, еще минуту назад забывшийся в игре мальчишка, ты превращался тут же в существо совершенно иное. Тебя обступала история — история города и флота. На парадной лестнице ты невольно вспоминал, что здание, в котором ты находишься, стоит на Неве и здесь же на Неве чуть ниже по течению — лишь успевай поворачивать голову — первый домик Петра и его же Летний дворец, Петропавловская крепость и Адмиралтейство, и, конечно, конечно же — самое старое в стране, — Высшее военно-морское, в котором учились… Имена помнились не очень хорошо, но, кажется, там учились все, кому бы ты хотел подражать. На этой лестнице ты непременно о них вспоминал и особенно желал быть похожим на них. Гулкие ступеньки парадной лестницы как бы требовали белых перчаток, размереннейшего шага, ясных служебных слов. Все происходящее на парадной лестнице приобретало отпечаток если еще и не торжественности, то размеренного паузами давнего и устойчивого порядка.
В пролете парадной лестницы висела на цепях гирлянда фонарей. Фонари были подобны корабельным, а тишина лестницы была тишиной дисциплины. Лестница эта в отличие от черной блюла служебные часы, а для нее они были всегда служебными. И рассыльный по училищу приходил на нижнюю площадку лестницы к сигнальному колоколу — корабельной рынде со старого броненосца — и с легкими позвякиваниями, приладив на нутряной гачёк железный язык, с наслаждением и страхом закрывая глаза, дергал. Ледяная гора тишины раскалывалась снизу вверх и рушилась. А рассыльный снимал язык и уже не остерегался лишних звуков, потому что минут пять еще жил оглохшим. Парадную лестницу по совокупности морских ее деталей лестницей уже не называли. Хочешь не хочешь, но то был трап. На этот трап выпускник и вывел Митю.
Шли молча. Митя ничего не понимал. Трап был совершенно пуст, лишь несколькими этажами ниже кто-то прошуршал коротко шагами, и снова тишина повисла в пролете.
Выпускник остановился.
— Моя фамилия — Еропкин, — произнес он. — Зовут Сергеем. А вас?
Митя назвался. Сергей повернул его к себе, посмотрел в лицо.
— А когда началась война, — сказал он, — сколько тебе было?
