Михаил Глинка - Петровская набережная
В синем доме прерваны по всем этажам уроки. Да и попробуй не прерви, когда буксиры подтаскивают бронепалубный подарок чуть не вплотную к окнам. Трубы крейсера встают выше подоконников четвертого этажа.
Прерваны уроки языков, физики, истории. Но История уже сама стоит у парапета.
Крейсер сразу установил и пустил в ход, качнув маятник, звуковой отсчет времени над набережной — и чередующиеся звуки горна, склянок и мегафонных реплик, переходящих в мегафонный звон, четко разлиновали их суточное время. То, что было не под силу паруснику, хотя и являлось, наверно, его мечтой, не составило труда крейсеру.
Крейсер пришел к ним налегке: из него уже вынули котлы, теперь же ему зацементировали днище, и он снова дал нормальную осадку, коснувшись дна реки. Борта крейсера еще раз прокрасили снаружи и изнутри. И парусник окончательно понял, что его сохранять не будут. На нем перестали бить склянки, никто больше не убирал его палубу, и даже мачты его, чтобы как-нибудь они не рухнули сами, однажды спилили заодно со старым деревом, которое уже давно всем мешало. Однако отдавать себя на дрова еще на плаву старик не хотел.
И он затонул. Он выбрал для этого глухую осеннюю ночь, когда дул не унимаясь ледяной восточный ветер, поднявший от Литейного моста высокую зыбь. Оба сторожа парусника рано ушли спать в береговую казарму, забыв завинтить низко висящий над водой иллюминатор.
Никто не видел, как старик уходил под воду: в ноябрьские ночи мало кто бродит по набережным Невы, а в этом месте и вообще никого не встретишь, потому что лежащая до Литейного моста квадратная миля разветвляющейся реки в этом городе вроде полюса холода. Сюда заглядывает холодное море. Может быть, так уместен тут океанский форштевень вставшего навсегда крейсера.
Бывший парусник затонул у стенки. Затонув, старик оборвал один из швартовов, а вторым, туго уходящим в воду, как бы строго указал плывущим мимо, что здесь под водой лежит то, что должно быть, пока еще это не убрали, обязательно обозначено и ограждено. А поэтому и навигационно значимо.
Старик прекратил свою старость сам, перечеркнув как излишнее печаль по себе тем, что оставил своим хозяевам небольшое количество необходимой и вполне конкретной работы.
«Аврора» заняла место у набережной. Цусима, октябрь семнадцатого, первые заграничные походы советских судов, затем оборона в блокаде, когда пушки крейсера стояли на суше на подступах к городу, — все это числилось за кораблем, было отмечено в документах, изображено на полотнах, занесено в учебники, описано в романах и стихах, сыграно на сцене, а сыгранное снято на кинопленку, но теперь судьба приготовила кораблю еще одну роль. Он стал городским монументом, и силуэт его наравне с силуэтом Адмиралтейского шпиля и Медным всадником стал символом города. Для тех же, кто перегонял суда по озерно-речной системе в Балтику, этот символ появлялся на пути еще и как огромный навигационный знак: «Глядите в оба штурмана и лоцманы: начинается Невская дельта. Ниже по течению рукава и острова!»
О Стрелке Васильевского острова с ее Ростральными колоннами говорят как о городском ансамбле уже два века, стрелки же Петроградской стороны до тех пор, пока там не встал крейсер, будто и не существовало. Теперь голубое здание и крейсер образовали здесь свой ансамбль.
Рота Мити Нелидова в этом ансамбле жила.
Голубой дом был уже ротой исследован. Торжественный синеизразцовый зал, кабинеты, санчасть, чердаки, лестницы, подвалы, а также все возможные фьорды и шхеры здания и двора были обжиты ребятами и учтены. Теперь Митя и его товарищи рвались исследовать крейсер. Уж они бы его облазили! Уж они бы раскопали такое, чего никто бы без них не раскопал! Уж они бы… Возможностей, однако, у младших рот было немного: пребывание их на крейсере ограничивалось уроками военно-морской подготовки.
— Смотрите внимательнее, Нелидов! Смотрите!
Высокий капитан второго ранга писал что-то флажками, но что он пишет, было не совсем понятно: высота стального подволока — так на корабле называется потолок — не позволяла руку с флажком выпрямить вверх полностью. «Ы-мы-ны…» — читал Митя про себя. Да что за чепуха! Вместо гласных одни «ы».
— Нелидов, что я написал?
— Какое слово прочли?
— Ы-мы…
— Ну, смелей!
— Да нет такого слова, товарищ капитан второго ранга…
— Говорите, что прочли!
— Ымыныны.
— Верно.
— Верно?? А что это значит, товарищ капитан второго ранга?
— Слово «именины» никто не слышал?
— Так оно же не так пишется!!
— Исказил специально. А то вы первый слог прочтете, а до остального догадываетесь. Но в флажных донесениях надо читать не дословно, надо читать добуквенно! Внимание! Все читаем! Ларионов, что прочли?
— Те-ле-нок… ТеленОк, товарищ капитан второго ранга!
— Правильно.
— А что это такое?
— Это ребенок коровы, нахимовец Ларионов.
До и после урока военно-морской подготовки на крейсере удавалось выкроить в общей сложности минут семь. Кто сказал, что за семь минут ничего не успеть? В эти несколько сот секунд Митя и его товарищи мгновенно расползались по крейсеру. Сколько тут было палуб! Сколько непонятного назначения отсеков! А где же машины? Главные машины?
«Выкинули? И правильно, — сказал Ларик. — Кому они нужны-то? Все, вечная стоянка».
В огромном освободившемся от машин зале сварщики заравнивали стальные заусенцы: тут планировалось устроить волейбольный зал.
Рота Мити мечтала скорей вырасти: на крейсере, уже вовсю используя кубрики как спальни, ночевала и проводила послеобеденный постельный час старшая рота.
«Но где же машины?» — думал Митя, и ему становилось грустно.
Уроки танцев
Броневский и Броневская ходили по училищу с заметным удовольствием: в торце большинства коридоров стояли двухметровые зеркала, и, вступая в такой коридор, Броневский и Броневская невольно делали шага по два наискосок, привычно ловя вдали свое отражение. Если вдруг случалось, что до этого они шли не в ногу, Элла Владимировна, подлаживаясь, тут же ногу меняла под шаг Семена Семеновича. Когда Броневские ссорились, училище узнавало об этом сразу: старший преподаватель Семен Семенович шел на урок сам по себе. Примерно в шаге позади двигалась сама по себе Элла Владимировна. В эти дни вместе с шейной косыночкой Элла Владимировна надевала и свое самое безоблачное выражение лица. Всем было известно, что это выражение ее лица Семена Семеновича бесит особенно.
Бальных танцев, которым выучился Митя Нелидов, набралось за три года двадцать четыре. Были падепатинер и падеграс, были миньон, гавот и русский бальный. Природа тропических джунглей создала окапи — животное с телом зебры и головой жирафа, — изобретателя русского бального тоже, видимо, не пугали никакие сочетания, танец был склеен из менуэта и барыни. Еще были краковяк, мазурка, пазефир… названий было много.
Для показа нового танца Броневские вставали в третью позицию напротив самого большого в училище зеркала и на миг делались неподвижны, как парковая скульптура, лишь покачивался на шелковом шнурке под запястьем отставленной руки Семена Семеновича маленький никелированный рупор.
— Три, четыре! — хрипловато пел Семен Семенович, и в тот же миг пианист Рафаил, так и не оторвав глаз от поставленного вместо нот «Огонька», ронял на клавиши рояля кисти безошибочных рук. Рафаил от скуки решал кроссворды.
— И раз, и два, и раз, и два… — пел Броневский, пошаркивая тонкими подошвами лаковых штиблет и выводя светящуюся тихой улыбкой Эллу Владимировну на одному ему видимую орбиту. Теряя скорость, он сам вскоре отставал, а Элла Владимировна продолжала плыть одна, слегка склонившись в сторону уже воображаемого кавалера. Семен Семенович дистанционно управлял ею, отбивая такт по рупору.
— И раз, и два, смотрите внимательно, Нелидов, и раз, и два… — угрожающе меняя интонацию, пел он. — И раз, и два, на контрольной будете жалеть, и раз, и два…
Митя Нелидов с приятелями начинали завороженно покачиваться.
Над Броневским, ясное дело, за спиной смеялись. Смеялись над его крашеными волосами, над похожим на киль швертбота носом, над тем, что военное звание Броневского — всего лишь старший матрос, да и то из ансамбля песни и пляски, смеялись над тем, что Семен Семенович постоянно с кем-нибудь воевал. Воевал он с учебным отделом — за то, чтобы танцы были уравнены в правах с математикой и литературой. Воевал с командованием той роты, которая была отделена от остальной части училища широким переходом, — за то, чтобы во время занятий никто не смел через этот переход проходить. Воевал с Рафаилом, который из-за своих кроссвордов играл якобы то слишком громко, то слишком тихо. Боролся с теми из приятелей Мити Нелидова, которых неумолимо тянуло хоть чуть-чуть подучиться в уголку класса входившему в моду танго (о фокстроте было страшно даже подумать). Не добившись ни на одном из фронтов полной победы, Семен Семенович обрушивался на Эллу, словно распознавал в ней наконец потенциальную союзницу неприятеля. И в этом он, вероятно, не так уж и ошибался… Эллу в отличие от него нисколько не раздражало, когда во время урока танцев дежурный с театральным ужасом на лице крался на цыпочках вдоль окон, прижимая к груди готовую звякнуть боцманскую дудку; Элла понимала, что можно с ума сойти от тоски, сидя часами у рояля и выдавая по команде скрипучего голоса Семена Семеновича короткие очереди деревянного падепатинера; понимала Элла и тех Митиных приятелей, которым казалось, что уж если учат двигаться под музыку, так уж учили бы тем танцам, которые можно будет когда-нибудь танцевать. Элла была лет на пятнадцать, то есть на целую жизнь, моложе Семена Семеновича. Она постоянно улыбалась украдкой. И ей улыбались в ответ. Семен Семенович, замечая эти улыбки, бесился. Он не понимал, что не будь рядом Эллы, его извели бы за две недели.
