Альфред Вельм - Пуговица, или серебряные часы с ключиком
— Давай спать, Товарищ! — говорит Леонид.
Иногда к ним приезжают солдаты из соседней деревни.
Дмитрий отпустил себе рыжие усики. Он подсаживается к Мишке и достает из кармана часы. А старый Антоныч, попыхивая трубочкой, не устает рассказывать о своем родном селе…
А бывает, что совсем уже поздно приезжает машина. Из нее вылезает коренастый офицер. У него своя манера разговаривать с Генрихом. «Salud, campanero!» — говорит он и поднимает кулак. «Salud, господин Новиков!» — отвечает ему Генрих. А офицер — он комендант округа — сует парнишке кулек со жженым сахаром и вместе с Николаем удаляется в комендантскую. Уже далеко за полночь, когда он собирается уезжать. Но Генрих все равно еще не спит. Офицер стоит и смотрит, как он тут устроился между солдатами на соломе. Улыбаясь, он говорит на прощанье: «Adios, campanero!» — «Adios, господин Новиков!» — отзывается Генрих и тоже поднимает кулак.
8— Ладно, Николай, признаюсь: он был феодалист и капиталист. А вот когда мы рыбачили неводом, можешь поверить: он прямо в черном костюме в воду шел и тянул, как мы все.
Сержант Николай бегает по комнате, размахивает руками и только выкрикивает:
— Этот Ошкенат!
Должно быть, он поклялся просветить паренька и пользовался каждой свободной минутой для обсуждения мировых проблем. Генриху нравилось противоречить. Он запоминал сложные и звучные иностранные слова и вставлял их куда попало, не понимая их значения.
Мишка обычно сидел у витрины, склонившись над колесиками и пружинками, посвистывал и надолго задумывался, прежде чем выбрать то или иное колесико, а затем вставить его в какие-нибудь изящные часы с затейливым маятником. Спор его явно веселил, и он изредка делал какое-нибудь замечание.
— У тебя получается: феодал — хороший человек. Ишь, феодал — и хороший?!
— Я не говорил, что он всегда был хороший, но когда мы вместе рыбачили…
— Сколько было земли у твоего Ошкената?
— В том-то и дело, ничего у него не было. Под конец только и оставалось это озеро — Гольдапзее.
— Если не было у него земли, значит, был капитал.
— Да, капитал у него был, — соглашался Генрих, хотя и не знал точно, что означало это слово.
— А откуда у него капитал?
— Откуда? Почем я знаю!
— Откуда у этого одного человека так много денег?
— Я ж говорил: капитал у него был. А денег никогда не было. А то зачем же ему было лес продавать?
— А откуда лес?
— Он всегда у нас, ошкенатский лес, был.
Сержант плюхнулся в желтое кресло и снова вскочил.
— Можешь мне поверить, Николай, в Германии это по-другому, — говорит Генрих.
— Ничего не по-другому.
— Конечно, пролетариатом, нашим братом по классу, он не был, но, понимаешь, он…
— Братом по классу, говоришь? Ну и даешь! Этот Ошкенат — брат по классу?!.
— Да, я с тобой согласен, Николай. Но ты же не скажешь, что он был классовым врагом?..
— Хватит! Довольно! — воскликнул сержант. — Будет болтать!
— Нет, нет, ты послушай, Николай! Я же…
Но сержант уже выбежал вон, хлопнув дверью.
— А ты, оказывается, здорово в политике разбираешься! — смеясь, говорит Мишка. Повернувшись к Генриху, он добавляет: — Ты погляди, Товарищ! Часы готовы.
Попеременно они подталкивали маятник и ждали, будут часы тикать или нет. Потом открыли маленькую дверцу, привинчивали, подтягивали, трясли, стучали… но часы не тикали.
— Маленькие часы очень, — сказал вдруг Мишка. — Я всегда чинил большие часы…
— Да, правда, — согласился Генрих, — часы очень маленькие.
И они снова принялись отбирать колесики и винтики.
На витрине стоит фотография. На ней девушка, перебирающая рукой темные волосы. Сначала все думали — это невеста Леонида. Но оказалось — сестра. Зовут ее Наташа. Все, кто входит в комнату, обязательно останавливаются перед фотографией. А Дмитрий, прежде чем отойти, обязательно положит пахучую сосновую шишку рядом.
9Николай вернулся с охоты. Он принес на плечах убитую косулю. С Генрихом он не говорил. Не говорил с ним и на следующий день. А мальчишка все время вертелся около него, прикидывался, будто ищет Бориса, который как раз распрягал лошадь, а сам насвистывал «По долинам и по взгорьям» — и всё только для Николая! Однако сержант, взяв в руки портупею, прошел прямо в комендантскую.
— Мишка, дай газету!
Мальчик схватил газету и запихал ее в фуражку, которую ему дал Леонид. Уж он-то докажет Николаю, какой он борец за дело рабочего класса! При этом он дышал на красную звездочку, до блеска натирая ее рукавом.
— Мишка, я только немного пройдусь по деревне…
Начал он, конечно, с Бернико.
— А, это ты, Товарищ! Опять пришел?
Генрих важно ходит по двору, заглядывая во все уголки и хорошо понимая, что это тревожит хозяина.
— Ну, так вот, Бернико, я думать — ты еще немного феодалист, ферштеэн?
— Товарищ!
— Нет, я правда так думать.
— Никогда в жизни, Товарищ!
— Сколько пахотной земли ты иметь, Бернико?
— Зачем вы так, Товарищ! У меня же не помещичье имение!
— Ну, говори, говори, сколько земли?
— И ста восьмидесяти моргенов не будет, — отвечает наконец хозяин, — да и то, если считать и лес и болото.
— Ты говорить — сто восемьдесят? — повторяет Генрих, поглядывая на ворота скотника, будто ища там что-то. — Откуда столько земли?
— Откуда? Да она вроде всегда наша была, Товарищ. — Хозяин, очевидно, не понимает, куда клонит мальчишка, но на всякий случай решает не говорить ничего такого, что могло бы его разозлить. Он присаживается на тачку и обстоятельно вытирает шею платком.
«Здоровый шрам какой!» — подумал Генрих, и ему сразу захотелось узнать, отчего он.
— Ладно. Если ты не феодалист, тогда скажи, где у тебя красный флаг?
— Флаг? Ты считаешь… Ну конечно, Товарищ… Сейчас бабам скажу, они мигом… Какой величины флаг-то?
Мальчик вытянулся во весь рост и привстал на цыпочки, затем поднял высоко руку, пытаясь изобразить величину флага.
— Я скоро вернусь, — говорит он, — через полчаса, и чтоб флаг висел!
Генрих ходит по дворам, заглядывает на кухни, агитирует, не жалея громких слов, а то и решительно приказывает:
— Немедля вывесить красный флаг!
— Сыночек мой, да где мне красное полотно-то взять?
— Тебе, матушка Грипш, можно маленький флаг вывесить. Понимаешь, если ты не вывесишь флаг, все подумают: ты против коммунизма.
— Боже упаси! Вы ж мне при раздаче сколько мяса отрезали!
— Завтра тебе печенку оставим.
— Всю печенку?
— Я Мишке скажу, чтоб тебе всю оставил.
Старушка вспомнила, что в комоде у нее лежит красный наперник. Из него-то она и сошьет флаг.
— Понимаешь, матушка Грипш, ты можешь маленький флаг вывесить. Маленький. Понимаешь?
Прошло немного времени, а Генрих уже шагает через небольшой палисадник. Нервы его напряжены до предела, как всегда, когда он проходит здесь.
Он войдет, думает он, и строго скажет: «Ну, Раутенберг…»
Затем он степенно скрутит себе цигарку и снова скажет: «Ну, Раутенберг…» Ему очень хочется поставить себя выше этого хозяина, сделать вид, будто у него нет ни малейшего желания вообще разговаривать с ним, как будто хозяин Раутенберг — полное ничтожество, мышь, которую ничего не стоит раздавить сапогом… Он войдет и скажет…
Он вошел в прихожую, постучал в дубовую дверь. Подождал. Постучал еще. Потом тихо отошел от двери, спустился по ступенькам вниз, обошел жилой дом, все еще горя желанием строго и без всяких околичностей потребовать, чтобы хозяин без промедлений вывесил красный флаг… Он произнесет это коротко и четко, как приказ. Но тут он на веранде увидел самого хозяина — Раутенберга.
— Добрый день, господин Раутенберг.
Худощавый человек обернулся и вопросительно посмотрел на мальчика в красноармейской фуражке.
— Выкладывай, что у тебя на душе!
— Понимаете, господин Раутенберг, все в деревне уже…
— Ты ел сегодня что-нибудь? — спросил хозяин.
Он медленно поднялся, поздоровался с гостем и, потихоньку подпихивая его, стал направлять в сторону кухни.
— Спасибо, господин Раутенберг. Мы только что рыбу ели. Понимаете, все в деревне уже…
Они сели за длинный кухонный стол.
— Но стакан молока-то ты выпьешь со мной?
— Разве что один стаканчик, господин Раутенберг.
Хозяин снял соломенную шляпу и положил ее на чисто выбеленный стол. Мальчик тоже снял фуражку и положил ее рядом со шляпой.
— Альвина! — крикнул хозяин. — Принеси-ка нам по стакану молока!
Они сидели и беседовали о породе леггорнов, о полководце Ганнибале и о сирени, которая вот-вот должна расцвести…
— Я тоже считаю, что сирень в этом году богато будет цвести, господин Раутенберг.
