Альфред Вельм - Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Где-то в глубине дома медленно тикали часы.
Они выпили уже по три стакана ледяного молока, а мальчик все не решался перевести разговор на красный флаг. Недовольный собой, он сидел будто приклеенный здесь, на кухне, не в силах оторваться от проклятых леггорнов.
— До некоторой степени, — заметил хозяин, — это non plus ultra[Нет ничего лучше (лат.).] среди пород подобных пернатых. — И он откинулся на спинку стула.
Мальчик вновь поспешил выразить свое согласие.
— Ты можешь сравнить их с любой породой — и с брамами, и с лангшанами, и с голландскими белоголовыми, — ни одна из этих пород не выдерживает сравнения с леггорнами!
— А меня спросить, господин Раутенберг, я бы всем им головы поотрубал и оставил бы одних леггорнов.
Они прихлебнули молока и откинулись назад. Важными в их разговоре были не только слова, но и возникавшие время от времени паузы. Даже их нельзя было прервать.
На кухню зашел Отвин. Тихо так вошел, хозяин даже не заметил. А Генрих сразу увидел, с какой тоской Отвин смотрит на них, и подумал: «Не будь этих уродливых зубов и такой страшной головы да еще белых ресниц…» Тут хозяин заметил своего сына и почти добродушно, но вместе с тем и немного раздраженно сказал:
— А, это ты, червяк!
Отвин покачал огромной головой, и Генрих подумал, как, должно быть, ему хочется сейчас сесть с ними рядом за стол.
— Вот что, давай-ка уходи подобру-поздорову, червяк! — сказал хозяин.
Генрих не испытывал особого сочувствия к Отвину, но его трогала тоска, светившаяся в его глазах. Он думал: «Не будь у него этих кривых зубов да этой башки… Ну, а все-таки нечего ему сюда лезть, поделом ему…»
Беседа с хозяином Раутенбергом продолжалась.
— Ты что-то здесь говорил о красном флаге?
— До некоторой степени, — отвечал Генрих, недовольный тем, что по-другому у него не получается, — до некоторой степени, потому как они все в деревне вывесили красные флаги…
Вместе с хозяином они миновали прихожую. Раутенберг заявил, что тоже вывесит красный флаг.
Когда Генрих возвращался, на всех домах уже висели красные флаги. Он широко шагал по деревенской улице и насвистывал мотив русской песенки, сдержанно отвечая на ласковые приветствия встречных жителей.
— Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт!
А фрау Сагорайт, высунувшись из окна пасторского дома, показывала на красный флаг, висевший рядом.
— Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт.
Самый большой флаг, оказывается, вывесил толстяк Бернико.
Но вот на одном домике флага не было. Так он и знал!
Ударом ноги Генрих открыл дверь. На кухне оказалась только жена хозяина. Она держала на руках ребенка — тот отказывался есть кашу.
— Да нет, мне надо хозяина, Матуллу, — сказал Генрих.
Женщина улыбалась малышу. Голова у нее была повязана платком, и чем-то она напомнила Генриху фрау Кирш. Тихим и приятным голосом она ответила Генриху, когда он спросил:
— Хозяин в поле поехал?
— Нет, на скотном он, — и пригласила Генриха к столу. — Откуда ты родом? — спросила она.
— Нет у меня сейчас времени на рассказы, фрау Матулла.
Генрих вышел, пересек двор, а когда заглянул в конюшню, то прямо с порога крикнул:
— Эй, Матулла! Ты фашист, да?
Хозяин поил лошадей. Потом насыпал резаной соломы в ясли.
Генриха злило, что хозяин так спокоен и словно бы не слышит его.
— Я всё осмотрел — нет красного флага у Матуллы.
Он отступил на шаг, дав хозяину пройти к ящику с кормом.
— Фашист и есть!
Неожиданно повернувшись, хозяин схватил Генриха за куртку.
— Попробуй повтори! — Он подтащил мальчишку близко к себе, и Генрих вдруг почувствовал, как дрожат его руки от великого гнева.
Внезапно он очутился на дворе — хозяин просто-напросто вышвырнул его вон.
Подхватив слетевшую солдатскую фуражку и пятясь задом, Генрих выскочил со двора.
— Фашист! Фашист! — все кричал он, очутившись на деревенской улице.
Но Матулла уже снова скрылся в конюшне.
10— Мишка, где Николай?
Заметив, что парнишка плачет, солдат спросил, что случилось.
— Где Николай?
— Пусть Генрих лучше не попадается сегодня на глаза коменданту, — ответил Мишка. — Николай сегодня как тигр… — сказал он.
Дверь рывком открыли, и вошел сержант. Подойдя к комоду, он стал рыться в своих вещах.
— Мне показать кое-чего надо. Тут, рядом, — сказал Генрих.
— Некогда мне!
— Понимаю, понимаю. Но тут — только выйти…
— Я сказал — нет!
Перерыв весь ящик и не найдя нужной ему вещи, Николай втолкнул ящик на место и вышел.
— Что это он, Мишка?
— Злой очень. Вся деревня в красных флагах. Вчера все были фашистами, а сегодня — красные флаги.
— А он что, сам уже видел?
— Очень злой, — только и ответил солдат.
— И ничего не сказал? Не обрадовался совсем?
— Пойми ты: вчера Гитлер, а сегодня — красный флаг… — Неожиданно солдат замолчал и пристально посмотрел на Генриха. Потом сдвинул фуражку на затылок и плюхнулся в желтое кресло. — Эх ты, Пуговица! — со вздохом произнес он, хлопнул в ладоши и громко рассмеялся. — Теперь-то я понимаю… Теперь-то я понимаю…
А Генрих, так ничего и не поняв, спросил:
— Приказать, чтобы они сняли красные флаги?
— Пуговица ты! — только и сказал солдат, вытирая слезы. — Политика-то, оказывается, штука хитрая!
— Мишка, что ж, значит, все флаги снять?
— Как будет по-немецки…
— Чего это?
— Пуговица — по-немецки.
— Хозенкнопф! — ответил Генрих и выбежал вон.
— Ты — Хозенкнопф!
Немного погодя Генрих уже был у матушки Грипш.
— Дадут тебе, матушка Грипш, печенку. Обязательно дадут. Но, понимаешь, сними, пожалуйста, флаг.
Следующим был Бернико.
— Послушай, Товарищ! Я ж нарочно велел побольше сшить. Ты же сам полчаса назад приказал…
— Приказал, приказал…
— Сам только что…
— Вчера фашист, а сегодня — уже красный флаг?
Бернико убрал флаг.
— Честно говоря, — бормотал он себе под нос при этом, — не пойму я что-то…
— Давай-давай! Ду, Бернико, очень мало ферштеэн.
Как-то в деревне остановился грузовик с солдатами и бронированный тягач. Затем они проехали по деревенской улице и дальше — по направлению к Хавелю. Спрыгнув с грузовика, солдаты пошли в лес, выбрали там самые толстые сосны и срубили. Потом очистили их от коры своими широкими топорами. Длинные бревна тягач подтащил к самой реке. А там уже были натянуты канаты. Блоками бревна поднимали и укладывали на быки, оставшиеся от старого моста через реку. Не прошло и нескольких дней, как новый мост был готов. Перед тем как уехать, солдаты еще сделали перила. Получился прочный и надежный мост. От него приятно пахло смолой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Где ложь, Генрих уже знал, а вот где правда, ему предстояло еще постигнуть.
Порой он мурлыкал себе под нос какую-нибудь мелодию, которую раньше часто пел, и вдруг, осознав, что это была песня, какую они пели в гитлерюгенд, пугался. Долго он бегал потом с несчастным видом, чувствуя себя обманутым.
С песнями ведь связано столько воспоминаний: игра в прятки летними вечерами, небо, по которому летят устраиваться на ночь вороны. Все это было еще тогда, когда мама никак не могла дозваться его домой… Долго он не мог понять, что песни эти обманывали его. Он решил просто-напросто забыть их, забыть и все те годы. Но это ему не удавалось.
Теперь он уже знал всех ребят в деревне. Один мальчишка примерно его возраста жил в длинном доме для батраков, построенном еще при помещике. Звали мальчишку Лузер. Иногда Генрих видел его за колкой дров. Сняв курточку, он старательно трудился. Хороший мальчишка, решил Генрих. И сразу постарался поставить себя на его место. А как приятно, должно быть, сознавать себя хорошим мальчишкой!
Однажды он увидел, что на порог вышла мать Лузера.
Тихая, неприметная женщина. А сын ее колол и колол дрова, не останавливаясь передохнуть, хотя хорошо знал, что мать вышла, стоит в дверях и смотрит на него.
Однако Генрих так ни разу и не подошел к этому Лузеру.
Иногда он видел и ребят всех вместе, они толпились возле кузницы. Он-то поглядывал на них издали, сидя верхом на Орлике, узнал и Лузера, а рядом с ним — большого парня, их заводилу. А они, оказывается, его давно уже приметили и только делали вид, будто не замечают.
Пинг-панг! — доносилось из кузницы. Генриху вдруг ужасно захотелось подбежать к этим ребятам, смешаться с ними, стоять вот так, засунув руки в карманы, болтать о том о сем… Но он молча ехал мимо, чувствуя, что они все смотрят ему вслед, и думал: «А что они сейчас говорят обо мне?»
Выехав за околицу, он увидел кого-то на лугу. Идет и качает головой, будто он безмерно счастлив. Ну конечно, Отвин! За спиной — старый школьный ранец. Отвин что-то крикнул и помахал рукой, но Генрих только прищелкнул языком, и Орлик припустил рысью.
