Семен Юшкевич - Саша
Обзор книги Семен Юшкевич - Саша
Саша
Сумерки быстро надвигались. Третья площадка нашей горы, вся освещённая, с позолоченной скалой, продержалась миг — побагровела, осветилась тёмно-красным огнём — посинела и потухла. Спускалась ночь. Голубятня потеряла очертания и казалась ящиком, домом, горой. По двору торопливо двигались люди. Слышался говор, кашель: то рабочие возвращались с фабрик, мастерских, с дока. Андрей вывел из конюшни кабриолет и, осторожно опустив оглобли на землю, пошёл за лошадью.
— Но, но, осади, — бормотал он громко, возясь у стойла.
Послышались глухие удары и звон уздечек. Тяжело ступая и выбивая искры подковами, шла "Жёлтая" и фыркала Андрею в спину.
— Но, но. — бормотал он, отстраняя её рукой и, повернувшись у кабриолета к лошади лицом, стал напирать на неё. "Жёлтая", нехотя и всё тяжело ступая задом, пошла в оглобли. Андрей стал запрягать. Спускалась ночь.
Я стоял в тёмном коридоре и, высунувшись из окна, с нетерпением следил за действиями Андрея. Мать, уже готовая к выходу, в пышном платье, которое чудесно шло к ней, весело торопила бабушку. Маша, стоя на коленях и лазая вокруг неё, оправляла складки, когда они ей казались не на месте, и беспрестанно что-то делала булавками, которые вынимала изо рта, где их было много.
— Готово ли, Маша? — спрашивала мать и, когда Маша отвечала: "сейчас, барыня", раскрывала веер и со скучающим видом обмахивалась им.
Во дворе между тем наступила тишина. Рабочие скрылись. Ласково ворчал Андрей. Лошадь фыркала. Поднималась луна и приятный светло-синий свет пал на гору.
— Ещё не готово, — с нетерпением шептал я. — Милая мама, поторопись, пожалуйста, мама, — просил я, точно мой шёпот мог передать ей и моё нетерпение.
Но вот показалась толстая тень и стала у входных дверей. Заворчала Белка.
— Готово, Андрей? — раздался голос матери.
— Готово, барыня моя… — ответил Андрей, подняв голову.
— Хорошо, мы сейчас, Андрей.
Я вздохнул от облегчения. Тотчас же, шурша платьем, с бабушкой под руку, показалась мать. Маша провожала их, и будто обе шли в дремучем лесу и могли о сучья порвать свои платья, — она и с боков и сзади и забегая вперёд, охраняла их.
— Выходят… — шепнул я Коле в открытую дверь.
— Тише! — погрозил он мне.
— В десять часов дети должны быть в постели, — донёсся ко мне голос матери.
— Ага, — подумал я радостно, — они вернутся очень поздно.
— Слушаю, барыня, — ответила Маша.
Стало тихо. Я ждал, выскользнув в беседку. Раздался важный отчётливый топот "Жёлтой", и Андрей, восседая на заднем сидении, показался у последнего окна и осадил.
— Пожалуйте, барыня, — почтительно проговорила Маша.
Лошадь забила копытами. Белка с лаем бросилась к воротам.
— Уехали! — крикнул я во весь голос, влетая к Коле, — уехали!
Я вскочил на кровать и дважды стал на голову, упираясь ногами о стену.
— Свободны, свободны! — всё кричал я, стоя на голове, и мне было смешно, что вижу комнату опрокинутой. — Маша, скорее чаю! — нам некогда.
— Маша, они уехали! — заорал Коля и, тщетно попытавшись, подобно мне, стать на голову, спрыгнул с кровати и понёсся по комнате.
Через несколько минут Маша внесла чай на подносе. Как далека она была теперь от меня. Целая неделя прошла с тех пор, как я просил у неё прощения, и добрые чувства, взволновавшие меня, давно уже успели затеряться среди будничной жизни, с её маленькими радостями и маленькими заботами. Отсутствие Сергея в эти дни помогло забвению, и Машенька опять превратилась для меня в Машу, в горничную, в безответную рабыню; и, требуя от неё услуг, я теперь делал это зло, как бы наказывая её за минуты моей слабости… Безучастным взглядом посмотрел я на её покорную фигуру и вдруг нарочно толкнул её, чтобы вывалить поднос со стаканами из рук. И когда стаканы со звоном ударились о пол, а она вскрикнула от ожога, я с торжеством выбежал в столовую, напевая:
— Машка, дурка, обожглась!
— Ну, идём, — выговорил Коля, погнавшись за мной. — Они сейчас должны прийти.
— Машка, дурка, обожглась, — повторил я со смехом.
Маша вышла из нашей комнаты и, не показывая нам вида, что ей больно, с беспокойством спросила:
— Куда вы уходите, паничи? Ведь мамаша сердиться будут.
— Не твоё дело, Машка, — бросил Коля, выбегая в коридор.
— Не твоё дело! — крикнул я в свою очередь, наскоро допивая чай.
Она молча вышла, а я, ужасно оживлённый, побежал за Колей. Возле конюшни я нагнал его и мы вместе пошли к голубятне, где было назначено свидание с Сергеем и Настенькой.
— Их ещё нет, — произнёс Коля, глядя на луну.
— Сейчас придут, — уверенно ответил я и постучал зубами от волнения.
В комнате Странного Мальчика был свет. Знал ли он, что мы сейчас будем у него? Свеча с прыгавшим пламенем мерцала, как звезда. Весь двор и стены флигелей и крыши утопали в ярких синеватых тенях, и от них было весело, как в праздничный день. Из голубятни шли шорохи, воркование. Кричали птенчики, протяжно, жалобно.
— Кто-то идёт… — прошептал Коля.
Я впился глазами в длинные качавшиеся тени придвигавшиеся своими огромными головами к стене левого флигеля.
— Это Сергей и Настя, — прошептал я волнуясь, — кто же третий?
Тени согнулись, и головы их легли на стене.
— Это Стёпа, — с удивлением произнёс я, — откуда он взялся?
Мы вышли из засады и поздоровались. Стёпа, смеясь и видимо довольный, что озадачил нас, размахивал корзинкой, наполненной до краёв.
— И ты здесь, — произнёс я, чуть разочарованный.
Он не ответил и только шире сделал своё улыбавшееся лицо.
— Ну, вот и мы, — проговорил Сергей, и я вдруг почувствовал, что недоволен его голосом. — Что у вас нового?
— Странный Мальчик выздоровел, — ответил Коля.
— Знаю; Стёпа сказал. Ничего другого? Пойдём. Странный Мальчик ждёт нас.
— Когда ты познакомилась с Стёпой? — шёпотом спросил я у Настеньки.
— Это секрет, — таинственно ответила она.
— Секрет? — переспросил я обиженным голосом и ясно почувствовал, что теряю весёлость и оживление.
— А мне казалось, — промолвил я сейчас же, — что ты никогда не захочешь познакомиться с ним.
— Почему же, Павел? — с изумлением спросила она.
— Он… грязный, Настя.
— Он славный, Павел…
Я хотел ответить, объяснить, — почему Стёпа не мог быть ей товарищем, но уже не успел. Сергей входил в квартиру Алёши. Настроение моё совершенно испортилось и, глядя с неудовольствием на Настеньку, я думал: "Тебе нравится Стёпа, нехорошая! Ну и пусть. Я найду лучшую Настеньку, чем ты. Ты выйдешь замуж за него, и у тебя муж будет кузнецом". Но это не только не успокоило меня, а ещё больше расстроило. Я совсем надулся и отошёл от неё, чтобы она почувствовала моё презрение. На всём кругом потемнели краски. Что-то грызло мою душу, что-то беспокоило. В комнату я вошёл пасмурным. Сняв шапку и бросив "здравствуйте" я, пригорюнившись, уселся в углу, и старался только о том, чтобы не поддаться искушению взглянуть на Настеньку.
— Пусть знает, — обиженно думал я. — Теперь она увидит, кто лучше: я или Стёпа.
Между тем, Алёша, увидев нас, улыбнулся своей доброй улыбкой и подошёл к нам.
Настенька подала ему руку и долго вглядывалась в него. Сергей ерошил волосы.
— Я рад, что вы пришли, — говорил Алёша…
В комнате стояли две деревянные кровати и на одной из них лежал мальчик, до подбородка закрытый одеялом. В углу, подле печи, на низенькой скамеечке, сидел старик с большой седой бородой, покрывавшей всю его грудь, держал палку в руках, вертел ею и чертил что-то на полу. Соседнюю комнату занимала лавка, и в стеклянную дверь я видел женщину, вероятно мать Алёши. И всё в комнате казалось таким тихим, скромным, молчаливым, что мысль о другой жизни за этими стенами казалась обманом, сном. Незаметно и не привлекая внимания, висела икона… На стене, между двумя картинами, в клетке прыгал и царапался чижик, а под столом, как одногнёздки, высунув хвосты, лежали обнявшись котёнок и собачонка. Нежная тоска по чем-то прошлом, утраченном, не тревожа, тихо вошла в мою душу.
— Я рад, что вы пришли, — говорил Алёша, обращаясь к нам, к Настеньке…
— Ворон!.. — раздалось в углу.
Я вздрогнул. Настенька и Коля со страхом обернулись. То говорил старик с огромной седой бородой и чему-то улыбался.
— Молчи, отец, — оборвал его мальчик, лежавший на кровати.
Он повернулся к старику и, опираясь на локти, долго смотрел на него в упор, как кошка на воробья.
— …И вы сделали хорошо, — добавил Алёша таким голосом, что всем стало хорошо на душе.
Только я ещё бунтовался. Настенька оглянулась на меня.
— Монах… Красный Монах… — продолжал старик и распустил бороду так, что она покрыла всю его грудь.
— Молчи, отец, — ещё громче произнёс мальчик, лежавший на кровати — и голос его теперь угрожал.
