Марианна Басина - В садах Лицея. На брегах Невы
«Таков был мой сон в прошлую ночь; он настолько согласуется с желаниями и мечтами моих сотоварищей по „Зеленой лампе“, что я не могу не поделиться с ними».
Так закончил Улыбышев свое вступление и изысканно поклонился в сторону присутствующих. Он сделал паузу. Все уселись поудобнее и приготовились слушать, заинтригованные столь многообещающим началом, а Улыбышев продолжал: «Мне казалось, что я среди петербургских улиц, но все до того изменилось, что мне было трудно узнать их».
Это было путешествие по будущему Петербургу. Петербург через триста лет. Улыбышев вел слушателей за собой, как Вергилий вел Данте, но вокруг был не ад, а рай.
Город изменился до неузнаваемости. Из гвардейского солдата он превратился в ученого и художника. Исчезли бесчисленные казармы. Их место заняли академии, школы, библиотеки. Изменили свое назначение и царские дворцы. На Михайловском замке горела золотом надпись: «Дворец Государственного собрания». А Аничков дворец превратился в Русский Пантеон. Сквозь его огромные окна можно было разглядеть бюсты и статуи тех, кто прославился своими талантами или заслугами перед отечеством.
«Я тщетно искал, — как бы вскользь заметил Улыбышев, — изображение теперешнего владельца дворца».
Он имел в виду великого князя Николая Павловича, будущего царя Николая I.
Все было необычайно в этом новом Петербурге. На месте Александро-Невской лавры, которой заканчивался Невский проспект, стояла триумфальная арка, «как бы воздвигнутая на развалинах фанатизма».
«Я был потрясен всем тем, что видел, — рассказывал Улыбышев, — и по необъяснимой, но частой во сне непоследовательности забыл вдруг свое имя, свою страну и почувствовал себя иностранцем, впервые прибывшим в Петербург».
И тогда мнимый иностранец обратился за разъяснениями к величавого вида старцу, украшенному какими-то знаками отличия. И тот ему объяснил, что в России произошли «великие события» (понимай: революция).
«Великие события, — рассказывал старец, — вознесли нас на первое место среди народов Европы».
В некогда отсталой России процветали теперь литература, искусство, земледелие и промышленность. Огромные средства, которые раньше тратились на содержание регулярной армии — «этих бесчисленных толп бездельников», теперь шли на пользу народу. Регулярной армии не было. Каждый гражданин стал героем. Все несли по очереди военную службу. Регулярная армия, эти леса, поддерживающие деспотизм, рухнули вместе с ним. Царь утратил былую власть. Во Дворце Государственного собрания заседал парламент. Другим стал и герб страны. Хищного двуглавого орла сменил символ обновления — феникс с мирной оливковой ветвью.
Старец повел своего спутника по новому Петербургу, во Дворец Правосудия, на другой берег Невы. Туда был перекинут великолепный мост из гранита и мрамора.
«Я собирался перейти мост, — говорил Улыбышев, — как внезапно меня разбудили звуки рожка и барабана и вопли пьяного мужика, которого тащили в участок. Я подумал, что исполнение моего сна еще далеко».
Да, это было далеко, но они мечтали об этом, стремились к этому и старались по мере сил приблизить лучшее будущее.
При свете зеленой лампы молодые гусары, уланы, егеря превращались в историков, политиков, поэтов, театральных рецензентов. Театр любили все. И все любили стихи Пушкина. Ждали их с нетерпением, восторженно называя его «владыкой рифмы и размера». На одном из заседаний общества председатель его, офицер лейб-гвардии Павловского полка Яков Толстой, читал свое послание к Пушкину:
Открой искусство мне столь сладко
Писать, как вечно пишешь ты,
Чтоб мог изображать я кратко
И сохранял бы красоты…
В моих стихах излишеств слога
Резцом своим ты отколи
И от таланта хоть немного
Ты своего мне удели!
Когда после собраний из зала с зеленой лампой переходили в столовую, где ждал роскошный ужин, красивые рослые гвардейцы подсаживались к невысокому курчавому юноше, который не без рисовки называл себя в стихах «потомок негров безобразный», и выпрашивали послания.
Особенно настойчив был Яков Толстой. Он не отставал до тех пор, пока не получил согласия.
Пушкин сдержал слово — написал «Стансы Толстому». Получили от него послания Никита Всеволожский, Юрьев и другие товарищи по «Зеленой лампе». Послания бесшабашные, лихие, где рядом со словом «свобода» непременно «вино» и «любовь». «Многие тогда сами на себя наклепывали, — рассказывал член „Зеленой лампы“ поэт Федор Глинка, он был постарше Пушкина. — Эта тогдашняя черта водилась и за Пушкиным: придет, бывало, в собрание, в общество и расшатывается. „Что вы, Александр Сергеевич?“ — „Да вот выпил двенадцать стаканов пуншу!“ А все вздор, и одного не допил». Такое наклепывание есть и в посланиях к «минутным друзьям», сотоварищам по «Зеленой лампе».
Не ужины с шампанским привлекали Пушкина в дом на Екатерингофском проспекте, а возможность поговорить по душам с интересными умными людьми. В этом состояла прелесть тайных собраний,
Где ум кипит, где в мыслях волен я,
Где спорю вслух, где чувствую живее,
И где мы все — прекрасного друзья…
Невидимые нити связывали «Зеленую лампу» с домами Никиты Муравьева, Ильи Долгорукова, братьев Тургеневых. Если бы Пушкин мог прочесть донос на тайное общество, который был подан царю, он узнал бы, что «Зеленая лампа» служила как бы подготовительным отделением «Союза Благоденствия», его «побочной управой». В доносе говорилось, что члены, приготовляемые для общества, «составляли побочные управы… назывались для прикрытия разными именами („Зеленая лампа“ и другими) и под видом литературных вечеров или просто приятельских обществ собирались как можно чаще».
Установители «Зеленой лампы» — Яков Толстой, Федор Глинка, Сергей Трубецкой — действовали по поручению «Союза Благоденствия», но держали это в тайне.
«Верно, это ваше общество в сборе?»
Пушкин давно подозревал, что тайное общество существует. Более того: был почти уверен, что друг его Пущин состоит в таком обществе. И не ошибался.
Летом 1817 года офицер штаба Гвардейского корпуса Иван Бурцев действительно принял Ивана Пущина в тайный «Союз Спасения».
«Первая моя мысль, — рассказывал Пущин, — была открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о деле общем (respublica), по-своему проповедовал в нашем смысле — и изустно, и письменно, стихами и прозой. Не знаю, к счастью ли его или несчастью, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлек бы его с собою».
Так бы и случилось, конечно, если бы Пушкин на летние месяцы не уехал в Михайловское.
Когда же он вернулся, первый порыв Пущина поостыл, его сменили раздумья. Пушкин мыслит, как и он, но достаточно ли этого, чтобы привлечь его в тайное общество? Для члена такого общества первое дело — осторожность. Малейшая ошибка — и все может погибнуть. Способен ли Пушкин по свойствам своего характера стать хорошим конспиратором, неукоснительно хранить тайну?
Пущина мучили сомнения. «Подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми ненадежными пугали меня», — признавался он. И молчал.
Но не так легко было таиться от Пушкина. Он слишком хорошо знал друга и, заметив в нем перемену, для других неуловимую, заподозрил истину. Он допытывался, спрашивал. Пущин отшучивался или менял разговор. «…Во время его болезни и продолжительного выздоровления, видясь чаще обыкновенного, он затруднял меня опросами и расспросами, от которых я, как умел, отделывался, успокоивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели», — рассказывал Пущин.
Но Пушкин не успокаивался и не оставлял подозрений. Раз было похоже, что Жанно попался.
Как-то вечером, зайдя случайно к Тургеневым, Пушкин услышал, что из комнаты Николая Ивановича раздаются голоса. Он приоткрыл дверь, заглянул. Вокруг большого стола сидели несколько человек. Один что-то читал, другие слушали, изредка прерывая его чтение вопросами.
Среди собравшихся Пушкин увидел знакомых. Здесь был Куницын — их лицейский профессор, гвардейские офицеры Бурцев и Колошин. Ба, да здесь и Пущин!
Пушкин тихонько вошел, тронул Пущина за плечо.
«Ты что здесь делаешь? — спросил он шепотом. — Наконец-то я поймал тебя на самом деле!»
Он не мог дождаться, пока окончится чтение, а когда оно окончилось, напустился на Пущина: «Ты как сюда попал? Ты мне никогда не говорил, что знаком с Николаем Ивановичем! Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на что не похоже!»
