Марианна Басина - В садах Лицея. На брегах Невы
Театральный мир был сложным миром, где хитро переплетались любовь к искусству и зависть, уважение к талантам и интриги. И вот кому-то понадобилось поссорить поэта и актрису.
Пушкину передали, будто бы младшая Колосова смеялась над его внешностью и называла его мартышкой. Это была неправда, но Пушкин поверил. Он знал, что некрасив, и нелестные отзывы о его внешности больно задевали его. Сгоряча он написал на Колосову эпиграмму:
Все пленяет нас в Эсфири:
Упоительная речь,
Поступь важная в порфире,
Кудри черные до плеч,
Голос нежный, взор любови,
Набеленная рука,
Размалеванные брови
И огромная нога!
Это не пренебрежение барчука к «актрисе». Это месть поэта хорошенькой девушке.
Пушкин не считал актеров людьми низшего сорта, как это было принято в светском обществе. Актеров там презирали, ставя на одну доску с лакеями и горничными. Кто такие актеры, даже те, что состоят в императорской труппе? Живые вещи императора. Привилегированные скоморохи, которые за деньги развлекают публику. Их нельзя ругать в театральных рецензиях, они — императорские. Но на этом их привилегии и кончаются. Их можно оскорблять, запугивать, наказывать и даже за непослушание сажать в Петропавловскую крепость.
Да, вне сцены актеры ничто. Но на сцене… Разве не по их воле смеется и плачет каждый вечер собравшаяся в огромном зале толпа? Разве не благодаря им уравниваются на несколько часов генералы и лакеи, министры и писцы и, независимо от звания, превращаются в одно — публику? И разве все не молчат и не забывают свое имя, когда звучит голос актера и существует его имя, которое с восторгом выкрикивает толпа?
Пушкин сам избрал поприще художника и видел в актерах собратьев по искусству. Сцена для них была тем, чем для него должна была стать поэзия: не развлечением на досуге, не занятием от нечего делать, а всей жизнью. И высоким творчеством, и куском хлеба. И не личные симпатии руководили им, когда он судил об актерах, а забота о русском искусстве. Размышляя о нем, он написал «Мои замечания об русском театре» — суждение о петербургских актерах и петербургской публике.
Ведь именно публика формирует сценические таланты. Что же публика Большого театра?
Малое число ее, лишь те, кто теснится в партере — стоячих местах за креслами, судит здраво и с пониманием. А остальные… «Трагический актер заревет громче, сильнее обыкновенного — оглушенный раек приходит в исступление, театр трещит от рукоплесканий».
Раек снисходителен и невежествен.
А кресла? Те, кто в половине седьмого приезжает в театр из казарм, из Государственного совета, чтобы занять первые ряды абонированных кресел? «Сии великие люди нашего времени, носящие на лице своем однообразную печать скуки, спеси, забот и глупости… сии всегдашние передовые зрители, нахмуренные в комедиях, зевающие в трагедиях, дремлющие в операх, внимательные, может быть, в одних только балетах, не должны ль необходимо охлаждать игру самых ревностных наших артистов и наводить лень и томность на их души, если природа одарила их душою?»
Спесивые зрители первых рядов кресел невежественны и равнодушны к искусству. Особенно русскому. И напрашивался вывод: для процветания сценического искусства нужна другая публика.
А чтобы публика стала другой… Но такие вопросы уже далеко уводили за пределы театра и обсуждались не в театральных статьях.
Афиша Большого театра, 16 декабря 1818 года (дебют А. М. Колосовой).При свете зеленой лампы
Это письмо Пушкин запечатал особым образом. Нагрев сургуч, снял с руки кольцо и приложил как печать. На сургуче оттиснулась крохотная лампа-светильник наподобие древнегреческих. Письма, так запечатанные, посылал Пушкин не всем. Только тем, у кого имелось точно такое же кольцо с изображением лампы. Такие кольца носили Дельвиг, Гнедич, поэт Федор Глинка и еще человек двадцать в Петербурге. Те, кто состояли в обществе «Зеленая лампа».
Однажды длинный фургон, который развозил с репетиции воспитанников Театрального училища, проезжал по Екатерингофскому проспекту недалеко от Большого театра. Когда фургон поравнялся с угловым трехэтажным домом, где у раскрытого окна стояли двое молодых людей, один из старших воспитанников — Дембровский — заулыбался и стал усердно кланяться. Молодые люди в окне закивали ему в ответ. А тот из них, что был ниже ростом, вдруг сдернул с себя парик и замахал над головой.
Воспитанники знали, что в этом доме живет камер-юнкер Никита Всеволодович Всеволожский, сын известного богача «петербургского Креза». Он был завзятым театралом. Ну а другой, в парике?
— Кто этот господин? — спросили у Дембровского.
— Сочинитель Пушкин, — ответил тот с гордостью. Он восхищался стихами Пушкина и очень гордился тем, что знаком с ним лично.
Дембровский был скромным фигурантом — артистом балета. Никиту Всеволожского он учил танцевать и встречал у него Пушкина.
Н. В. Всеволожский. Портрет работы А. Дезарно. 1817 год.Пушкин и Всеволожский были приятелями. Они познакомились на «чердаке» у Шаховского и понравились друг другу. Пушкин входил в известность, а это множило число его приятелей, которым было лестно упомянуть при случае о своем знакомстве с ним, прочитать его новые эпиграммы, пересказать его остроты.
Такие приятели после двух-трех встреч и двух-трех бокалов шампанского уже говорили ему «ты», зазывали к себе и просили его стихов. «Минутной младости минутные друзья…» По словам Пушкина, Всеволожский был лучшим из них.
Молодой родовитый богач, щедро осыпанный всеми милостями фортуны, Всеволожский вел привольную жизнь, деля свое время между всяческими удовольствиями. В доме на Екатерингофском, который снимал его отец, ему была предоставлена роскошная квартира. И здесь задавались пиры, рекой лилось шампанское и в обществе актеров и актрис напропалую веселилась и повесничала молодежь. Собирались по субботам, в день, когда не было спектаклей.
О пиршествах у Всеволожского знал весь Петербург. Но почти никто не знал, что в этом же доме бывают и другие сборища.
Раз в две недели слуга Никиты Всеволожского — скуластый мальчик-калмык — впускал в его квартиру гостей с бумагами и книгами. Негромко разговаривая, они проходили в одну из зал, где с потолка свешивалась лампа зеленого цвета, и там рассаживались у круглого стола.
Это собирались члены общества «Зеленая лампа». Те, кто носил кольцо с изображением светильника, кто дал клятву хранить тайну собраний.
Дом № 35 по проспекту Римского-Корсакова (бывший Екатерингофский), где жил Н. В. Всеволожский. Фотография.Их общество было негласным. О нем не знало правительство. Они обходили закон, который предписывал всякому обществу, прежде чем собираться, испрашивать разрешение у властей. А они не испрашивали, потому что хотели свободы. Они хотели говорить, не боясь соглядатаев. Говорить обо всем.
Насчет глупца, вельможи злого,
Насчет холопа записного,
Насчет небесного царя,
А иногда насчет земного.
Так писал об их беседах Пушкин.
У них была причина таиться. Невинное название «Зеленая лампа» имело скрытый смысл. Лампа обозначала свет, в противоположность тьме, мракобесию. Зеленый цвет считался цветом надежды. Их девиз гласил: «Свет и надежда».
На что же они надеялись, эти молодые конспираторы?
В конце декабря 1819 года на тринадцатом заседании «Зеленой лампы» член общества Александр Улыбышев читал свое сочинение. Это был тот самый Улыбышев, который написал «Разговор Бонапарта с английским путешественником».
На этот раз его рукопись называлась «Сон».
Начал он шутливо. Из всех видов суеверия, пожалуй, самое безобидное — толкование снов. В снах действительно есть что-то пророческое, обнадеживающее. Так, например, тщеславному снится, что его наградили орденом, несчастно влюбленному — что возлюбленная к нему благосклонна. Но сны питают не только эгоистические страсти. Патриот, друг человечества, может увидеть во сне воплощение своей мечты.
«Таков был мой сон в прошлую ночь; он настолько согласуется с желаниями и мечтами моих сотоварищей по „Зеленой лампе“, что я не могу не поделиться с ними».
Так закончил Улыбышев свое вступление и изысканно поклонился в сторону присутствующих. Он сделал паузу. Все уселись поудобнее и приготовились слушать, заинтригованные столь многообещающим началом, а Улыбышев продолжал: «Мне казалось, что я среди петербургских улиц, но все до того изменилось, что мне было трудно узнать их».
Это было путешествие по будущему Петербургу. Петербург через триста лет. Улыбышев вел слушателей за собой, как Вергилий вел Данте, но вокруг был не ад, а рай.
