Юрий Кушак - Плывёт кораблик в гости. Стихи и переводы
Волк лисе говорит:
– Твой-то того, помешанный, – и замедлил шаг.
А козлёнок ещё громче:
– Ах вы, рожки, мои рожки,
Вы кинжальчики!
Выходите-ка, шакалы
И шакальчики!
Шакал на лису косится:
– Твой-то того, с большой дороги… – и тоже замедлил шаг.
А козлёнок во всю мочь вопит:
– Ах вы, рожки, мои рожки,
Ножи острые!
Из-за вас в лесу лисицы
Все бесхвостые!
Оглянулась лиса с опаской на хвост, на свою красу, совсем расстроилась: «Ну и времена настали! Хоть в лес не ходи».
Забрались все трое под тёмный куст – ждут, что будет.
А козлёнок-то свою компанию на лужайку привёл, где вчера гулял. Цветы, да бабочки, да сена стожок, а у стожка медведь привалился: то ли спит, то ли про мёд думает. Телёнок с ягнёнком от страху ни бе ни ме! Пропадают.
– Ох, чешутся рожки мои! Ох, на медведя иду! – подпрыгнул козлёнок и скок-скок к стожку:
– Ах вы, рожки, мои рожки,
Вы рогатины!
Очень хочется отведать
Медвежатины!
Боднул медведя в бок, с другого заходит. И в брюхо его, и в брюхо, вконец осерчал:
– Я из него дух-то выбью!
А как стал заходить с куста, где волк, шакал да лиса затаились, не выдержали разбойники – побежали в разные стороны: три просеки сквозь орешни и посейчас видны. А телёнок с ягнёнком вовсе без чувств лежат, копытца отбросили.
– Вставайте, товарищи, ушла беда! – просит козлёнок.
Еле на ноги их поднял. А про то, что вчера один косарь у стожка медвежью шубу на просушку оставил, говорить не стал. Сказать-то можно, да для друзей же хуже, уваженье не то.
И пошли они, весёлые, дальше – чинару искать.
Рожки-то у них всё равно чесались.
* * *В Тюмени я только до вечера и погостил у Другваси, хотя мы уговаривались, что я останусь ещё на целую неделю. Словно тот, давно уже не слышанный комариный голосок звенел и требовал: «В Евлах! Только в Евлах!» В далёкое детство, которое я не навещал уже целую вечность! Туда, где плывёт в ещё тёплых сумерках ласковый голос матери, где стоит у дороги тысячелетняя чинара, укрывая своей кроной селенья, табуны и озёра…
Оказывается, иногда надо уехать за тридевять земель, чтобы оглянуться на своё детство, затерявшееся среди лет и просторов, но всегда ожидающее тебя на ступеньках покосившегося крыльца – там, на малой, вечной твоей родине…
Другвася всё понял, он не обиделся и проводил меня до самого трапа самолёта. Вместе с Мухтаром: его он держал на поводке. Помню, как козлёнок поставил на трап своё лаковое копытце, словно собираясь забраться вслед за мной в самолёт, посмотрел на восторженную стюардессу и насыпал на бетонную гладь тотчас разбежавшиеся орешки…
Самый справедливый сторож на свете
Служило пугало сторожем на огороде. Хозяйство большое: одной клубники три гряды, да виноград-скороспел, да помидоры, да зелень, да инжир, да картошки немного. Всё на одной ноге не обойдёшь.
Вот и стоит старое пугало ровно посерёдке, руки врастопырку, словно вора ловит. А как задует ветер с моря, вздуется тельняшка на пугале, затрепещут сигнальными флажками лохмотья да рукава, зазвенят корабельными склянками консервные банки – тут и засвистит сторож в свисток ли боцманский или губным манером, из-за усов не поймёшь: «Свистать всех наверх!» А потом опомнится и шикнет: «Кыш-кыш, проклятые!» Птицы и улетают.
Впрочем, птицы совсем его не боялись. А если и улетали, так только из личного уважения: ведь вот какой пост занимает, а чтоб клубнички спелой отпробовал или виноградом попользовался – такого за ним не водилось. Кристальной честности сторож. Хозяин, бывало, ему новенькую побрякушку приладит, подправит кое-что или завалящую папаху натянет по самый флюгер – он и рад. Хоть и смешон убор, не бескозырка, да внимание дорого!
Любил он всякие истории из жизни рассказывать – было б только кому слушать. А слушать было кому. Какой-нибудь дрозд-прохвост скажет ему: «Ты бы рассказал, дядя, как на турков ходили…» Он и пойдёт: «Как сейчас помню, дело ночью было. Стою я на вахте, совсем один…» Соберутся скворцы, да горлинки, да всякая птичья мелочь, даже с соседских огородов прилетают, ягоды поклёвывают и слушают, слушают… А всё мало! «Ты бы лучше, дядя, как на тигра ходил, рассказал». Он только руками разведёт: «Что ж, это можно. Как сейчас помню, дело ночью было. Стою я на вахте, совсем один…»
Наслушаются птицы до железной оскомины в клювах – и по домам. А другие уж тут как тут. В общем, дружно жили. Ну, а если иной раз и пошумит старый сторож, понять можно: значит, ветер с моря, оттого и разволновался.
А вот когда в доме хозяина не стало, прямо на глазах сдал. Хоть и не сгорбился, да как-то завалился вбок, в папаху весь головой ушёл, ничего уже не видит вокруг. Побрякушки гремучие попадали около, налились ржавой водой. Совсем плох сторож, до весны не дотянет.
Один сорокопут беспутный, наклевавшись с дружками винограду вдоволь, засвистал ему с ближней лозы: «Что-то давно ты, дядя, ничего не рассказывал. Скучно в огороде. Вот хоть как ты на аэроплане летал, вспомни…» – «Что ж, это можно», – сказал сторож, поводя плечами. Но лишь дошёл до того места, как стоял он на вахте, совсем один, уселся сорокопут на макушку его чабанской шапки и ну плясать, ну смеяться перед своей компанией!
И понял сторож, что отныне он и не сторож вовсе, а просто старое огородное чучело. Замахал он, застрекотал лохмотьями, закачался, как проволочный: «Кыш, кыш, проклятые! Кыш-ш!» Со страху сорокопут чуть в изгородь не угодил. Да и дружки его прочь подались.
Вскоре птицы и совсем улетели, опустел огород.
Ночью задул с моря штормовой бриз, или, как говорило утром радио, «ветер сильный, порывистый, пятнадцать – двадцать метров в секунду». И никто не видел, как в черноте и грохоте разваливалось, разлеталось по огороду пугало, а шапку его вместе с мусором сначала мотало по воздуху, шмякнуло о стену и потащило, поволокло к дикому ущелью.
В то же утро палку, что служила ему руками, подобрал на улице смышлёный малыш. Он не стал сдирать замотавшийся клочок тельняшки, а завязал его на конце полосатым флажком.
Вы только себе представьте: верхом на палке скачет с посвистом карапуз, сигая через лопухи, а впереди него вьётся по ветру полосатый флажок! Вот и веселилось бывшее пугало, думая: «Нет, ещё я на что-нибудь да гожусь! Есть ещё порох в пороховницах!» И скакало, скакало, удивляясь и радуясь такому повороту судьбы.
Зеркальце (Сказка)
Нашёл Заяц на дороге осколок зеркальца. Если бы он знал, как надо им пользоваться, – пускал бы юрких солнечных зайцев, дразнил бы исподтишка соседей, как это делает каждый в его возрасте. А Заяц в зеркальце глядеться стал:
– На зайца похож! – удивился Заяц. – Да лицом дурашливый. Губа-то, гляди, резцов не закрывает.
Хотел он зеркальце вокруг обойти, а ничего не выходит. Словно и нет никого за серебряным осколком. А в зеркальце – опять тот дурашливый, да ещё, как бабочка крыльями, глазами хлопает. Рассмеялся Заяц, потешается, от смеха в придорожный куст свалился.
– Чего это ты, Заяц, ногами дрыгаешь? – склонился над ним Джейран.
– Да вот, погляди на дурака, – протянул Заяц зеркальце. – Самому смешно станет.
Взглянул Джейран – и тоже рассмеялся:
– Просто смешно, какой пугливый! А ещё с рогами!
Заяц от этих слов ещё пуще зашёлся.
– Ой, не могу! – вопит. – А ещё с рогами.
Тут к ним Медведь подошёл.
– Дайте-ка, – говорит, – и я взгляну.
Поглядел Медведь в зеркальце – и ну хохотать:
– У него и глаз-то от жиру совсем не видать!
Заяц от смеха так и прыгает:
– Ой, не могу! Глаз-то от жиру совсем не видать!
Поглядела в зеркальце Змея-гадюка:
– Ещё дразнится, язык показывает! – зашипела она и к солнышку отползла.
– Ой, умру! – вопит Заяц. – Язык показывает!
– Дайте и мне, – прибежала на шум Лиса, – что у вас там за зверь такой? – А потом давай возмущаться: – Кто ж это губы чёрной помадой мажет?!
Заяц от смеха заикой стал:
– Ой-ой-ой! П-помадой… гу-губы… м-мажет.
А у Волка разговор короток был.
– Ну и зверская рожа! – зарычал Волк. – Тьфу!
Шмякнул зеркальце о камень, оно и погасло. Тут и сказка кончилась.
– Ну и правильно, – махнул рукой Медведь. – Нечего такому уроду по нашему лесу шляться.
И все разошлись из сказки.
Один только Заяц остался: он собирал в лапку из травы и пыли мелкие осколки, всё хотел увидеть того, кого за всю жизнь встречать ему не доводилось, – рогатого зайца с маленькими заплывшими глазками и накрашенной чёрной помадой губой. Который при этом то и дело моргал, показывал язык и строил зверские рожи.
Заячье имя (Сказка)
Волк за день так загонял Зайца, что у того даже имя вон из головы: забыл Заяц, как его зовут. Никак не вспомнит. Совсем загрустил Заяц: виданное ли дело – без имени остаться!
Навстречу ему Ёж:
– Здравствуй, здравствуй, приятель Длинноух, чего это ты здесь расселся?
